Книга Сезон любви - Элин Хильдебранд

Рената на миг высвободилась, снова оглядела окрестности. Девушки, волейболисты, из радиоприемника поблизости доносится песня Джона Мелленкампа «Джек и Дайан». Наверное, Майлз все время целуется с девушками на этом пляже. Он хищник, нужно бежать от него, пока не поздно. Рената прищурилась, мысленно взывая к Салли. Если Салли сейчас вернется, Рената спасена.

– Хочешь, уйдем отсюда? – предложил Майлз.

Представилась прекрасная возможность поставить его на место, доказать, что она чиста душой и достойна Кейда, этого замечательного парня, но Рената лишь молча кивнула. Обернув полотенце вокруг талии, Кейд увел ее от девушек и волейболистов, от пары постарше, странно смотревшейся среди толпы молодых людей. Женщина, плотная и без лифчика, лежала на животе и читала книгу, мужчина, еще более толстый, сидел на складном пляжном стуле и наблюдал за серферами в бинокль. Оба не пошевелились, когда Рената с Майлзом прошмыгнули мимо.

По второй лесенке поменьше они поднялись наверх, на утес, и направились за песчаные дюны. Там ничего не было: ни дороги, ни домов, только жесткая трава и впадины с мягким белым песком, кое-где виднелись следы от костров, валялись пустые пивные банки и обертки от презервативов. Рената брела за Майлзом, время от времени оглядываясь на пляж. Никто не кричал им вслед, никто не заметил, что они ушли. Кейд был на другом конце острова, возможно, все еще на яхте. Он никогда не узнает.

Ренату мучил вопрос: «Если поступишь плохо, но все останется в тайне, считается ли это плохим поступком?»

Майлз привел ее к глубокой и широкой, как двуспальная кровать, впадине. Да, здесь их точно не увидят. Ренатины мысли чуточку прояснились. Что она творит?!

Майлз снял полотенце, расстелил на песке и сел.

– Иди сюда, – позвал он.

Она могла бы убежать или притвориться, что ей нужно в туалет, а потом уйти, могла бы расплакаться, сказать, что чувствует себя виноватой, – все бы сработало. Однако Ренате не хватило ни сил, ни твердости, чтобы отказаться от соблазна. Она хотела Майлза с той минуты, как увидела его бицепсы, когда в аэропорту он закидывал багаж в «Рендж-Ровер» Дрисколлов. И позже, когда он поливал сад. Когда делал бутерброды. И вот Майлз преподносит себя на блюдечке. Как тут откажешься?

Рената шагнула во впадину, и ноги сразу утонули в мягком песке. Майлз взял ее за руку, притянул к себе, на полотенце. Если бы он вел себя грубее или настойчивее, она бы его остановила, но Майлз целовал ее так медленно и нежно, что хотелось думать о любви. Конечно, это уловка, кто бы сомневался! Хотя Ренату целовало не так уж и много парней, она догадывалась – вся эта нежность не что иное, как хитрый трюк соблазнителя. Майлз снял с нее свою рубашку, и его руки оказались там, где мечтала Рената. Она тяжело дышала, хотела стащить с него плавки, хотела, чтобы он лег на нее. Майлз не спешил, ласкал Ренату медленно-медленно, может, хотел, чтобы она снова подумала о любви. Но кого он обманывал? Не в силах больше сдерживаться, она еле слышно выдавила:

– Ну же, давай!

Он замер. Плавки сбились набок, сквозь нейлон просвечивал напряженный член. Майлз вспотел. Во впадину не задувал морской бриз, раскаленный белый песок обжигал. На Ренате уже не было лифчика, он где-то валялся, однако ее это нисколько не тревожило. Наплевать! Ренате хотелось завопить во весь голос: «Наплевать!» На Кейда, на отца, а в эту минуту даже на мать и печальный белый крест там, где она погибла.

– Я думаю о тебе, – сказал Майлз.

Он стоял на коленях между ее ног, упираясь руками по обе стороны от ее головы, нависал над Ренатой, закрыв своим телом.

– Ты сейчас сожжешь все корабли.

Рената подумала о Салли, которая чмокнула ее в щеку, о Кейде и его поцелуях вчера вечером на террасе комнаты для гостей, об Экшн, которая поцеловала ее в губы и обе ладони в тот день, когда уезжала в лагерь. Подумала об отце и о том, что все четырнадцать лет он желал ей спокойной ночи и целовал в лоб. О Сьюзен, которая, услышав о помолвке, расцеловала ее с благоговением и гордостью, как поцеловала бы мать. Но Рената совсем не помнила, как целовала свою маму.

– Сожгу! – кивнула она.

14.40

Тарт Маргарита готовила по новому рецепту, который был опубликован в июньском номере журнала «Бон аппетит» за девяносто пятый год. Еще тогда она отметила страницу, а журнал занесла в каталог. На всякий случай.

Маргарита включила другую музыку: песни Коула Портера в исполнении Тони Беннета. Веселые песни и грустные, песни о любви и о разлуке. Маргарита насвистывала, а потом, когда почтальон пришел и ушел, начала подпевать.

Для начала она приготовила тесто для основы. Маргарита любила печь хлеб, но песочная выпечка – не хлеб. Хлеб нужно хорошо вымесить, а с песочным тестом нельзя долго возиться. Хлеб любит тепло и влажность, ну а песочному тесту необходим холод. Сливочное масло должно быть холодным, и яйца тоже. Маргарита мелко порубила душистые травы, наслаждаясь тяжестью любимого десятидюймового ножа «Вюстхоф», который был старше ее гостьи, и стуком лезвия по разделочной доске. Нарезка кубиками, рубка, измельчение – это как езда на велосипеде: если умеешь, то уже не разучишься. Что-что, а с ножом Маргарита обращаться умела. За всю свою жизнь порезалась только раз, когда только начала работать в ресторане «Три утки». Жерар де Люк закричал на нее по-французски, Маргарита в это время старалась порезать морковь абсолютно ровными кубиками и не разобрала его слов, вот и полоснула ножом по среднему и безымянному пальцам. Ей наложили пятнадцать швов. После этого Маргарита постаралась достичь буддистского спокойствия при работе с ножом. Когда она брала его в руки, все остальное переставало существовать.

Измельченные травы запахли еще сильнее – мятно, остро, пряно. Почему-то этот аромат растрогал Маргариту, и она расплакалась. Слезы не текли ручьем, как если бы она резала лук, тем не менее мешали. Пришлось оставить нарезанные травы влажной зеленой кучкой на столе рядом с тщательно отмерянной мукой и солью, вернуть масло в холодильник и найти место, чтобы посидеть. Не у кухонного стола – стулья слишком жесткие, и не в спальне – постель слишком мягкая. Ничего не видя от слез, Маргарита ходила по собственному дому как по чужому, пока не добрела до дивана в гостиной, где в любой другой день сидела бы и читала рассказы Элис Манро. Она рухнула на диван как подкошенная.

Ладно, в чем дело? Что случилось? Маргарита всхлипывала, задыхалась, хватала ртом воздух. Классическая истерика. И все же она не поддалась ей полностью, а словно смотрела на себя со стороны и думала: «Давай, выплачься как следует, безумствуй сколько хочешь, лучше сейчас, чем вечером, когда придет Рената, иначе девочка выбежит на Куинс-стрит, крича, что ты действительно сошла с ума». Рациональная часть Маргариты наблюдала за истерикой, тогда как иррациональная, поглощенная рыданиями часть чувствовала все, что Маргарита запрещала себе чувствовать долгие четырнадцать лет, иначе бы плакала каждый день. После трагедии она тщательно и последовательно избавилась от всех сенсорных напоминаний из прошлого, вроде запаха этих трав, чтобы не думать постоянно о том, что потеряла. Не только вкусовые сосочки утратили чувствительность, Маргаритино сердце тоже онемело. Но сейчас, на какую-то минуту, Маргарита, вся в слезах и соплях, вновь чувствовала.