Книга Нова Свинг - Майкл Джон Харрисон

– Я поведу машину, – сказала она.

– Блин, – протянул Эшманн, – у меня есть право навестить старого друга без полиции на хвосте? – И пренебрежительно отмахнулся. – Эта ночь в твоем распоряжении. Ступай домой, голову вымой.

Она посмотрела на него, словно впервые в жизни.

– Ой, вижу, я тебя снова обидел. Ну ступай тогда в бар или еще куда. Могу тебя снабдить списком приличных заведений, только смотри не попадись охране, когда будешь заниматься сексом на парковке.

– Спасибо за совет, – ответила она.

Это его умилило.

– Вот видишь, – произнес он, – мы понемногу узнаем друг друга.

Он предложил ей ключи от «кадиллака». После налета на клуб «Семирамида» Эшманн запретил ассистентке наведываться туда или в кафе «Прибой» в одиночку.

Когда детектив ушел, ассистентка велела теневым операторам открыть его записи. Встревоженные несоответствием этой просьбы ее должности, они закружились по офису, зашептались:

– А может, мы чем-нибудь другим тебе подсобим, милая?

Она растянулась в кресле Эшманна и уставилась в пространство. Вид у нее был как у человека в первые минуты пробуждения от сна, губы слегка шевелились, каскады необработанных данных затапливали предплечье. Она отыскала запись о гибели жены Эшманна. Она возвращалась к ней снова и снова, чувствуя, что история эта таит ключ к личности сыщика, но понятия не имела, как вставить его в замочную скважину.

– Ты уверена, что тебе удобно? – спросили теневые операторы. – Тебе, кажется, ужасно неудобно сидеть.

– Со мной, – ответила ассистентка, – все будет в порядке.

Закончив с делами, она вывела «кадиллак» Эшманна на Корниш и припарковала капотом к морю.

Ночь выдалась тихая: низкие облака, просверки зеленого света совсем низко над горизонтом. Прибрежный ветер взметал песок между похожими на швабры пальмами, песчинки шелестели о корпус машины. Асссистентка двинулась по дорожке к бунгало, где раньше жила супруга Эшманна. Тут было сыро. Внутри дома стоял застарелый запах, но не еды и не человеческого тела. Она остановилась на кухне, постояла немного в коридоре, в единственной гостиной, смежив веки и ожидая, пока подробности жизни Эшманна и его жены соберутся перед нею в кобальтовом полумраке под шелест моря. Но тщетно. Эшманн отсутствовал, его жена умерла: они не хотели открываться ассистентке. Нужно было искать следы – в старой мебели, под заплесневевшими коврами. Она решила начать с писем, громоздившихся в ящиках фальшбюро.

«Такого счастья, – писал сыщик жене вскоре после того, как они повстречались, – такой открытости другому человеку я никогда от себя не ожидал». Предвестие нервного срыва. Он никогда не успокаивался. Он изменял ей со дня свадьбы, в туристических отелях после обеда и на парковках баров по ночам. Она прощала ему измены много лет, но он себя простить не сумел; неожиданно появлялись слова: «Часть меня теряет терпение, она не в состоянии больше все это переносить. Она хочет вернуться к жизни. В конце концов, один партнер всегда получает больше другого, и я этим разочарован». Он от нее ушел, потому что жена не умела защищаться от Эшманна, но лишь себе хуже сделал, став так же жалок. «После обеда пошел дождь, – отчитывался он из квартиры на Третьей улице. – Я совсем один и тоскую без тебя. На миг мне захотелось вернуться домой, оказаться среди привычных вещей, словно я просто в гости куда-то без тебя сходил». Ее звали Прима, но по каким-то причинам, ассистентке не ясным, Эшманн всегда называл ее Утц или Утци.[27]«Дорогая Утц. Привет, Утци». Когда они разъехались, он перестал писать о себе и стал описывать ей город. Писал о самых обычных вещах. Писал о своей работе: «Чтобы изловить преступника, надо спуститься к самому его сердцу».

Корреспонденцию, если это слово здесь было уместно, он вел на хрупкой, почти прозрачной бумаге светло-синего оттенка, складывая ее конвертиком. Ранние письма, исполненные признаний в любви и красочных описаний секса (словно, оживляя эти воспоминания, он раз за разом доказывал себе, что был там), истрепались, но остались целы; более поздние, хотя и не истерлись, были порваны на сгибах, словно их с той поры ежедневно разворачивали и сворачивали.

Зачем писать ей письма, если они жили в одном городе, в одном доме? Прима вообще хоть отвечала ему? Узнать ответ было невозможно.

«У меня усиливается близорукость, – писал он за три дня до ее смерти, – но сны мои компактны и красочны, как реклама».

Ассистентка Эшманна перечитала все письма и отошла к окну. Снаружи шумели волны, набегая на пляж, пахло солью и песчаным тростником, наползал туман, и все это конденсировалось в сплошную пелену, будто из дымчатого пластика. Тем не менее она что-то услышала: плач или смех. Возвращаясь к машине, ассистентка заметила, как из тьмы возникают ребята в блестящих костюмах ганпанков, перешептываясь, толкая друг друга локтями и мрачно взирая на нее.

– Только попробуйте, – сказала она ганпанкам с такой улыбкой, что те чухнули обратно в туман, качая головами.

– Вот видишь? – прошептала она.

На пути домой она глядела в зеркало со стороны водителя и на крыле, аккуратно переключая передачи; она была полицейской, прагматичной и спокойной, но ей не сиделось на месте. Она размышляла, почему ей не удается понять ни Эшманна, ни его супругу, которые, наперед зная о грядущей катастрофе, сами ее на себя накликали. Она задумалась, какой половиной себя тут присутствует.

* * *

Эшманн всегда описывал свои отношения с Эдит Бонавентурой как «двусмысленные».

– Это потому, – говаривала Эдит, – что я его не люблю.

Эшманн с ее отцом были друзьями и спарринг-партнерами с первых дней работы полиции артефактов города Саудади. Не успел Эмиль прибыть на планету и сойти на берег в некорпоративном порту, весь покрытый характерным для гало загаром, в сопровождении малолетней звезды-аккордеонистки, как Эшманн уже его арестовал.

– Старые добрые деньки, – напоминал Бонавентура Эдит, словно в тринадцать лет она еще была недостаточно умственно развита. – Тогда все было не так запущено.

Даже в тринадцать Эдит сильно в том сомневалась, но оставалась верна отцу.

– Я не люблю человека, который арестовывал моего папу, – сказала она сейчас Эшманну, – только и всего.

Детектив сидел на деревянном стуле в ее комнате, с улыбкой оглядывая голограммы и призы, костюмы и платьица у стен, такие чистые и выглаженные, словно Эдит еще могла их носить. Аккордеоны напоминали старых псов, потрепанных всеми ветрами; скаля клыки в прерывистых ухмылках танго, собаки настороженно следили за ним с полок и из застекленных шкафчиков.

– И все же, – сказала она, протягивая сыщику «Блэк Харт», – ты сперва выпей. Вик Серотонин нам в другой день оставил.

Эшманн, который через нанокамеры следил за перебранкой Вика и Эдит в «Prêter Cur», не поверил ей, но и не огорчился, что имя Вика так быстро всплыло в разговоре.