Книга Пешка в воскресенье - Франсиско Умбраль

Какой-то человек, спавший на одеяле, вдруг зашевелился и приложился к своей фляжке. Алкоголь. Грок мгновенно замер. Не переставая следить за типом на одеяле, прислонился к стене и сполз по ней на каменный пол. Он готов ждать еще хоть целый час, чтобы попросить глоток у обладателя фляжки, когда тот проснется снова. Всего лишь один глоток не важно чего.

Переход наполнен музыкой и сном. Кажется, что одна парочка распутничает в полумраке, не обращая внимания на то, что света многовато. Гомик бесцеремонно дрочит член мужчине, которого можно заменить на Грока. И Грок понимает, что его тоже можно заменить, что пятьдесят процентов мадридцев могли бы занять его место. Грок понимает, что он не Грок, не Болеслао и не кто-либо еще, а человек с улицы, обыкновенный житель Мадрида, ничем особо не выдающийся, нечто аморфное, общеизвестное как общественное мнение, на самом деле не имеющее мнения. В голосовании оно всегда принимает участие, но своего мнения не имеет.

Пахнет сыростью и музыкой. Пахнет Мадридом, но только расположенным глубже и более заспанным. В ожидании выпивки, чтобы скоротать время, Грок ищет глазами женщину, которая могла бы ему понравиться.

Этот сукин сын мне не откажет. Даст глотнуть. Сукин сын (алжирец) снова приподнялся и уперся спиной в стену, облицованную белой керамической плиткой. Кое-где на ней наклеены старые плакаты с изображениями красоток. Рядом с алжирцем лежит прямоугольной формы картонка, взывающая о помощи: «голодаю нет работы милосердие нужно пятьсот пст. да храни вас господь огромное спасибо, я проездом».

— Раньше вас здесь не было, — произносит алжирец, обращаясь к Гроку.

На голове у алжирца островерхая зеленого цвета шапочка с помпоном. Заспанность, общие расовые черты и нищета стерли с его лица характерные признаки возраста. На вид ему можно дать как тридцать, так и пятьдесят лет.

— Вы очень хорошо говорите для алжирца, как мадридец.

— Я уже целый месяц в Мадриде. Ищу работу, но не выходит работа. У меня есть способность к языкам. У вас нет внешности, чтобы находиться здесь. Вы очень хорошо выглядите.

— Что значит хорошо выглядеть?

— Не смейтесь надо мной, сеньор. Вы, испанцы, очень хорошо знаете, что это такое. Вы народ, умеющий выглядеть лучше всех в мире. Я знаю это потому, что смотрю за вами на улице и потому, что видел Веласкеса и Эль Греко в Музее Эль Прадо. В первый день я пошел в Прадо, чтобы украсть Греко. Если сделаешь это, Хафид, сказал я себе, у тебя все будет в порядке. Но оказалось, что украсть Греко не так просто. Хотя, пока я в Мадриде, надеюсь украсть его. А если не украду, поеду в Париж работать уборщиком.

— Сейчас!

Грок ждет, когда среди одеял и прочих дорожных вещей, которые напялил на себя алжирец, появится фляжка. Алжирец оказался бойким и разговорчивым, но для Грока это не имеет значения. Все, чего он хочет, — один глоток.

— Представьте себе, васиство, я с Греко в Париже. В Париже найдется кто-нибудь, чтобы рискнуть и купить Греко. Поймаю свое счастье, и можно жить. И прощай это мыканье в переходах. Один глоток, васиство?

Один глоток, васиство. У Грока снова остановилось сердце, как при встрече с Кларой на Гран Виа. Интересно, сколько можно протянуть с остановившимся сердцем под землей. Грок элегантно, как мертвец (он мертв — он мертв?), наклоняется вперед, чтобы взять фляжку, и, сжав ее, пьет из латуни, нагретой темнокожей рукой.

Что он пьет? Он этого не знает, да и какая разница. В любом случае Грок предпочел бы виски, а, кроме того, выпивка алжирца — это что-то среднее между козлиным молоком и алкогольным напитком последних диких племен, сохранившихся в Африке. Так или иначе, к Гроку откуда-то из глубины желудка возвращается жизнь. Темное, сладкое и яростное солнце, появившееся в его надчревной полости, снова заставляет циркулировать его кровь. Возможно, что глоток получился слишком большим, однако алжирец (с лицом злого/доброго мексиканца с обвисшими усами, возможно, такая ассоциация возникла потому, что Грок видел в своей жизни больше мексиканцев (главным образом в кино)) продолжает называть его васиство и добродушно улыбается ему, демонстрируя кариес.

— А насчет Альбера Камю, не верьте ни единому слову. Камю предал нас всех, алжирцев. Я был еще совсем ребенком, когда он разбился. Я читал Камю на всех языках, на которых он печатался. Его книжки, на мой взгляд, это выдумки мальчонки, закончившего университетский колледж. Он был pied noir, снобом, предавшим коммунизм, анархизм, алжирцев, французов, всех. Его интересовал только он сам. Он сам.

— Честно говоря, что касается Камю, я знаю только Калигулу. Эту пьесу поставили здесь, в Мадриде, и Родеро, один из актеров, сыграл в ней очень хорошо свою роль.

— Да, его трилогия абсурда. Эта небылица. Абсурд в литературе и логика в жизни. Он был логичен и последователен в том, что касается женщин, вина и успеха и, кроме того, был неизлечимо болен туберкулезом и харкал кровью, после того, как кончал.

— Еще раз говорю вам, что о Камю…

Грок не хочет в глазах алжирца с фляжкой проявить недоверие к западному коммунизму и к тому же не читал господина, о котором зашла речь, получившего, как-никак, Нобелевскую премию. Между тем, алжирец, не назвавший своего имени, и, кажется, и не собирающийся его назвать, продолжает обращаться к Гроку как к васиству, не спрашивая при этом и его имени. Возможно, что это форма вежливости и так принято на востоке, хотя Грок, кажется, припоминает, что алжирец назвал сам себя Хафид или как-то в этом роде. Алжирец снова прикладывается к фляжке, и Грок, уже с меньшим нетерпением, ждет своей очереди, намереваясь лишить этого мавра всего его запаса спиртного.

— Камю заморочил вам котелок, как говорят здесь в Мадриде, вам, западникам. Он был ловким малым из провинции, решившим, что ему удастся обдурить всех и в Париже. Но в Париже наткнулся на Сартра, поставившего его на место. В Париже всегда найдется кто-нибудь, кто укажет тебе твое место. Но я знаю, как в Париже продать моего Греко. Проблема только в том, чтобы вынести его из Прадо. А пока я перебиваюсь, попрошайничая. Испанцы охотно подают милостыню.

Фляжка снова идет по кругу. На этот раз выпили молча под очаровательное скрипичное соло, напомнившее Гроку Фалью, и все вокруг стало похожим на балетную постановку, но гораздо более правдоподобную, чем ходульные балетные сцены в театре.

Фалья или кто-то другой. Неважно. Фалья и фляжка алжирца. Главное продержаться остаток ночи, которая уже совсем на излете. Сочинял ли Фалья что-нибудь только для скрипки или скрипок? Я ничего не знаю о музыке. Так же как и о Камю, философе. Этот нищий алжирец знает больше, чем я. Из-за своего бухгалтерства я упустил жизнь. Грок понятия не имеет, что он пьет, но к третьему заходу, который будет последним, он снова овладевает собой и чувствует, что способен поддерживать разговор с алжирцем о Камю, несмотря на то, что как уже было сказано, никогда его не читал.

— Спокойной ночи, васиство, я еще вздремну.

И алжирец исчезает среди одеял цвета пюре, не имеющего ничего общего ни с африканским колоритом, ни с Гроком. Фляжка (и какая фляжка!) закончилась. И Грок осматривается в надежде обнаружить в переходе других выпивох. Однако, похоже, что вокруг занимаются только любовью и еще воюют: какой-то панк лежит на голом полу абсолютно неподвижно, то ли его убили, то ли он сам свалился замертво от передозировки.