Книга Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Друзья и родственники Зембрия разорвали на себе одежды; посыпая головы пеплом, шли босые по узкой тропинке, ведущей к пещере, вырытой в крутом высоком речном берегу, вход в которую был завален камнями.

Мужчины шли молча, женщины кричали и причитали: «Эхха, эхха!», «Ушли с ним мудрость и крепкая вера в нашего бога, и сколько пройдёт времени, чтобы восполнить эту потерю такой же страсти, какая была у моего любимого Зембрия?.. И будем ли мы так же мудры, как он, и будем ли так же крепко любить нашего бога?!» — плакала, приговаривая, и жена богослова Цилла и каждое причитание заканчивала восклицанием: «О-а-а-ах!»

Цилла, обычно при жизни мужа степенная, как подобает жёнам первых людей государства, теперь кричала громче всех и вопила, расцарапывая грудь и обнажённые плечи. Взгляд же её тёмных глаз даже в горе оставался повелительным, особенно когда она вдруг, на мгновение бросая его по сторонам, отыскала женщину, которую Зембрий любил в жизни больше, чем её, хотя та не являлась его законной женой, как Цилла, и не родила ему ни одного ребёнка.

«Вот и пойми этих мужчин! — пронеслось в голове у Циллы. — В чём-то они умны, а в чём-то как петухи с отрубленными головами, которые на подогнутых ногах, подрагивая короткими крыльями, шарахаются из одного угла в другой... Вон каких сыновей я подарила Зембрию!»

И действительно, они были крепкие, высокие, широкоплечие, загорелые до плотной коричневы, с курчавыми чёрными волосами и такими же властными, как у матери, глазами. Она гордилась детьми, и эта гордость пересилила ревность к сопернице, которой, кажется, тут и не было...

— Горе, горе! — снова запричитала Цилла. — О мудрый, великий! Муж мой!.. Зачем ты покинул нас! О-аа-ах!»

Солнце жгло немилосердно, и становилось всё труднее идти, а тем более стенать при такой жаре. Но попробуй не делать этого... Пока покойник, пусть сейчас всего лишь кокон, не внесён в пещеру, он опасен, и опасен вдвойне, если не голосить по нему. И Цилла всячески хотела показать, что хоронят действительно великого человека... Да и не только показать! Она на самом деле искренне верила в то, что муж её Зембрий — великий...

Цилла понимала, что Зембрий при жизни не достиг такого величия, как, скажем, любимый и понимаемый ею Меер-чудотворец[73], но имя её мужа на берегах Итиля было символом примерного жития всех иудеев: из всех богатств он предпочитал мудрость и праведность, нарочито стремясь к бедности, хотя первому человеку в государстве сие плохо удавалось — богатством он обделён не был; но любил повторять фразу из талмудического поучения: «Бедность так к лицу Израилю, как красивая сбруя белому коню, ибо она смягчает сердце и смиряет гордыню...»

Бедняки любили Зембрия, а богачи восхищались им, так же улавливали скрытый смысл изречения. Давно сказано между иудеями: «Гляди не на сосуд, а в его содержимое...» Поэтому в числе провожающих богослова в последний путь одинаково находились как богатые, так и бедные люди...

Но вот и крутой берег Итиля, теперь самое сложное — спустить носилки с покойником к пещере, а для этого вниз сразу бросились несколько крепких мужчин, среди которых были и сыновья Циллы.

Передавая усопшего с рук на руки, наконец-то достигли входа в пещеру; часть мужчин, принялась отодвигать камни, часть же держала носилки: поставить их на землю или уронить, значит, накликать страшную беду.

Когда с трудом открыли вход в пещеру, оттуда потянуло тлетворным холодным воздухом, и некоторых замутило. Но, переборов тошноту и пробираясь осторожно внутрь, обходя уже занятые ниши, нашли одну свободную, посадили Зембрия, постояли возле него, помолчали, отошли чуть, постояли снова и помолчали, как и положено, хотя всем хотелось поскорее уйти из этого душного мрачного помещения.

Выбравшись наружу, глубоко, с наслаждением втянули в себя свежий воздух, вход в пещеру опять завалили, но кое-как, оставляя отверстия между камнями; только после поминок, когда возжигаются свечи и приносятся сюда дары, вход будет заделан плотно, до поминок же покойный должен иметь возможность покидать пещеру через оставленные отверстия, выходить на берег Итиля и бродить по нему...

Провожающие — мужчины, расправив бороды, и замужние женщины, снова водрузив на свои головы парики[74], — начали медленно расходиться, довольные тем, что сопроводили праведного человека к праотцам, памятуя сердцем о его заветах.

После поминок, помня, как желал Зембрий переселить племена с Северного Кавказа на засечную линию, а в дальнейшем позаботиться и о приобщении их к своей вере, царь и каган собрали военный кагал и постановили на нём последовать мудрому совету богослова.

— И это дело мы доведём до конца! — громко провозгласил царь Ефраим. — Не будем уподобляться реке Самбатион[75], как уподобились в деле с походом на Киев... — И царь бросил многозначительный взгляд в сторону кагана Завулона.

Тот съёжился — помнил, как, обвинив его в беспомощном сидении в болотном дерьме подле Киева (как будто сам царь не бездействовал!), кагал после провала похода присудил Завулона к трёмстам палкам. И забили бы насмерть, но вмешался Зембрий (да будет душа его связана в узле вечной жизни!) и молвил за кагана своё веское слово. Так что Завулон тогда отделался лишь испугом...

Предслава первая объявила полуживой, с искусанными губами Насте, что у неё родился мальчик — здоровый и крупный. «Вот почему он так трудно и очень больно выходил. Сейчас всё позади... Доброслав обрадовался бы! — подумала древлянка и улыбнулась. — Только где ты?!»

— Назовите мальчика Зорием, — тихо проговорила Настя.

— Верно! На заре родился — и есть Зорий! — встрепенулась мамка, не подозревая, что имя младенцу придумано уже давно, ещё во время праздника бога Купалы. — Сейчас тебе принесут малыша покормить.

И когда сенные девушки принесли новорождённого, Предслава сама подала его Насте и с блестевшими от радости глазами взирала на то, как дитя наслаждалось материнским молоком, а сама мать — счастьем видеть своего малыша и испытывать блаженство от чувственного посасывания сосков его губами.

— Сама и выкормишь сыночка... Тут молока на двоих хватит! — с восхищением заметила Предслава, осматривая полные груди древлянки, довольная тем, что как мамка проявила заботу о новорождённом и родительнице.

— А я давно жду тебя, — увидев Предславу, сказала Сфандра. — Как там Настя? Есть ли у неё молоко?..

— Есть... Полные груди, — ответила мамка, удивляясь тому, что княгиня спросила о самочувствии древлянки: непохоже сейчас на Сфандру, чтобы она позаботилась о своих людях, хотя ранее всё было по-другому.