Книга Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье

Я тратила бешеные деньги на ремонт и устройство квартиры; вздумай я похвастаться этими суммами, мне никто не поверил бы. Жидкие обои, деревянные панели, паркет в стиле XVIII (разумеется, века, а не округа[52]), зеркала, камины… Все, к чему я прикладывала руку, превращалось в неподдельную старину (возникшую буквально накануне). Позже, когда следователь Лекорр явился, чтобы опечатать помещение, его чуть удар не хватил. При виде моих счетов он решил, что увидит пещеру Али-Бабы. Он ограничился тем, что старательно зафиксировал количество дверных замков, ручек и шпингалетов, безупречно соответствующих эпохе Старого режима. И увез в своей колымаге только одно сокровище — «Материнство» Эсташа Лесюэра, картину, которую Гарри вручил мне за несколько недель до празднования новоселья, сопроводив сей дар рекомендацией:

— Очень вас прошу, прибейте ее к стене, да покрепче. Тогда Александр хоть ее не утащит. А насчет всего остального будьте бдительны: он способен украсть все, что плохо лежит. Я вас предупредил.

Теперь, когда компания медицинских экспериментов в Африке шла по намеченному плану, у «Пуату» появилась новая неотложная задача — добиться, чтобы правительство дало разрешение выбросить на рынок другое чудодейственное средство — от грудной жабы. Единственное препятствие состояло в том, что в Bayer разработали такое же лекарство и оно уже было готово. Следовало любой ценой помешать немцам выпускать его и ускорить процесс раскрутки нашего препарата. Послушать Поля и Гарри, так выходило, что от этого зависит все будущее нашей фармацевтической промышленности. Но и тут, к несчастью, требовалось получить «добро» от Министерства здравоохранения, то есть от Александра, чьи капризы были законом для всех. А он принимал от «Пуату» подарки с поистине королевской непринужденностью, точно бисквит заглатывал, просьбы же пропускал мимо ушей. В этом и крылась его сила: он был абсолютно беззастенчив. Когда я удивлялась этому, он приводил в пример десяток других случаев, еще более серьезных. Никто не мог его ангажировать. Его мораль походила на «новую кухню», в которой чего только ни намешано: клубника, шампиньоны, борьба с безработицей, взятки и защита наших сегментов рынка… В общем, я находила его доводы убедительными. И не требовала слишком многого. Мне всегда нравилась простота. А это был и его девиз: он всегда утверждал, что действует по велению природы. Как животные берут еду там, где находят, так и он хватал добычу, как только представлялся удобный случай. Его цинизм, приукрашенный грамматическими изысками и красноречием, возвышался до степени беззаботной элегантности. У него никогда не возникало сомнений в праве на свое место в этой жизни. Однажды он повез меня на уикенд в Лугано. Излишне уточнять, что там он велел мне ждать его в гостинице, в постели, а сам отправился в банк «Сен-Бернар». Я не уставала дивиться его наглости.

Из Лугано мы полетели вертолетом в Давос, где миллиардеры и министры, которых там как собак нерезаных, собираются раз в год, чтобы поразмышлять о благотворных тайнах либерализма. Все как один круглые сутки говорят по мобильникам или кучкуются в залах, где особо просвещенные личности вещают в микрофон заумную абракадабру, основанную на статистических данных. Беседовать об этике с Александром было так же бессмысленно, как обсуждать армейский устав с Ганди, но какое это имело значение: едва выйдя из кабинета нашего дорогого Хорста, он отправился читать лекцию о морали в политике. Это было очень остроумно и вполне в духе социализма с городским лицом: в конце концов, пусть каждый глотает то, чем его потчуют. Если бы я вздумала протестовать, он попросил бы меня всего-навсего помассировать ему плечи. Мы редко шли дальше этого. С ним мне не требовалось надевать пояс непорочности. Его оргазмы достигали апогея еще на начальной стадии, когда я должна была сказать ему похотливым тоном: «А ну-ка подойди, сейчас я тебя вылижу дочиста». Уж и не помню, почему я произнесла эти слова в первый раз, но впоследствии они стали нашим обязательным «сезамом». И тем лучше. Покончив с этой приятной процедурой, Александр чаще всего ложился в постель с интересной книжкой. Я же, со своей стороны, благоразумно не мешала ему погружаться в чтение, а сама растроганно вспоминала моего тренера из «Royal-Vendôme». Трижды в неделю он приходил ко мне на дом — давать уроки. Стоило ему войти своей походочкой ковбоя, готового обротать норовистую лошадь, как у меня прямо ноги подкашивались. Мы не всегда проделывали упражнения строго по программе, но он не жаловался. Его мораль тоже отличалась приятной гибкостью:

— На свете столько всяких вещей, за которые хорошо платят, но которыми совсем не обязательно заниматься.

Например, совсем не обязательно заниматься любовью с политическим деятелем, да и трудно было бы Александру соперничать с моим гимнастом — или с Фабрисом, которого я по-прежнему навещала. И, однако, из них троих я предпочитала именно Александра. Сейчас мне уже непонятно постигшее меня ослепление, но факт остается фактом: я была влюблена. Его голос делал естественными самые серьезные рассуждения, придавал оттенок беззаботности самым едким замечаниям, сообщал глубину самым легковесным мыслям. Все, что он делал, было ясно и логично, лишено чванства и педантизма. Когда я переживала по поводу наших отклонений от норм морали, он заявлял, что вовсе не достаточно быть бедным, чтобы быть честным, а потом с улыбкой пожимал плечами. Его легкомыслие трудно было осудить. Он возил меня на уикенды в свои любимые города: Флоренцию, Венецию, Лондон, Марракеш или Каир. Нас с ним овеивал какой-то неуловимый фимиам веселого, смешливого, нежного сообщничества. Я могла бы говорить о нем часами.

Именно по его советам и указаниям я отпраздновала новоселье в своей квартире 31 декабря, в канун 1990 года. Деньги текли рекой, я оседлала своего любимого боевого конька — расточительность. Начать с того, что каждому из пятнадцати приглашенных я послала открытку, расписанную от руки одним юным аргентинским гением, который делал зарисовки на всех показах для престижной профессиональной газеты «Gap», писавшей о моде. Эта затея обошлась мне в 15 000 франков. Художник изобразил площадь Дофины, набережную, гостиную, круглую прихожую, столовую, меня — и даже метрдотеля, весьма колоритную личность. Возраст — между тридцатью и пятьюдесятью, ни одной морщины, зато седые волосы и низкий торжественный голос в безупречном стиле XVI (не века, а округа города Парижа), стройная фигура, высокий рост и скорбный вид капеллана, огорченного неприличными выходками своей королевы. Впервые я засекла его на приеме у Клеманс, потом встретила на ужине у Франсуазы Галлимар и хорошенько рассмотрела на вечере у швейцарского посла, куда пришла с Александром. Таких дворецких высшего полета, обслуживающих самые элегантные парижские вечеринки, было всего трое или четверо, но этот нравился мне больше других. При одной мысли о том, что он будет встречать моих гостей, я уже чувствовала себя знатной дамой. Впервые за сто пятьдесят лет наша дворянская частичка обрела смысл. По крайней мере для меня. Ибо ему она явно была безразлична. Какое бы желание я ни высказала, он встречал его брезгливой гримасой. Но между этим неприятием и его словесным выражением лежала целая революционная пропасть, которую он никогда не переходил. Если, например, я велела ему ставить возле каждого прибора по три бокала, он только печально опускал веки, но скорее дал бы вырвать себе язык, чем сказал бы, что их нужно два или четыре. На все мои предложения у него был один ответ: