Книга Транквилиум - Андрей Лазарчук

…и уже зная заранее, что так и будет, понял: ничего не получится – вся его сила как бы стекла по цепи, как стекает сила молнии по громоотводу. Но он повторял и повторял попытки – пока не изнемог. Вдруг потускнел свет, зазвенело, исчезла тяжесть – Глеб догадался шагнуть к койке, сесть, осторожно лечь… Боль вдруг отделилась и повисла отдельно от тела. Потом и тела не стало.

Она делала вид, перед собой и другими, что держит себя в руках, что полностью самовольна – и все равно ее несли, как вещь, и прятали, как вещь.

То, что случалось, тут же исчезало из памяти.

Она вонзала ногти в ладонь, чтобы хоть такими знаками отмечать свой путь. Это было наивно, но что-то надо было делать…

Они поспали: часа два в каком-то фургоне на пахнущих лошадьми попонах. Потом сержант их растолкал и заставил переодеться.

Потом было какое-то обширное, с низким потолком помещение. Огромный стол стоял посередине, занимал все пространство, и грубые стулья окружали его. В густой пивной дух вплеталось что-то нездешнее: можжевеловая смола? Сандал? Горный багульник? Сержант тихо, но настойчиво убеждал в чем-то коренастого мужчину в халате и ночном колпаке.

Потом – было море…

Светлана вполне обрела себя внезапно и ярко. Одетая ныряльщицей, она сидела на носовой банке старенького йода, спиной вперед, и смотрела, как сержант Баттерфильд обучает Олив обращению с рулем и гиком. Олив тоже была в наряде ныряльщицы: стеганом плаще с широкими рукавами и капюшоном. Объяснения сержанта она слушала внимательно, едва не раскрыв рот – Олив, которая замучила три яхты: «Пони», «Фаворит» и «Иноходец». В Порт-Элизабете ее ждала четвертая: «Королева дерби». Кроме них троих, в йоле было еще двое: пожилая женщина с пепельного цвета волосами, собранными в узел на затылке, и мужчина в брезентовой робе, плотный и коренастый, с дочерна загорелой шеей и руками. Был ли это тот, с которым сержант спорил ночью?.. Светлана не знала.

И справа, и слева, и позади, и впереди – выгибались под ветром паруса. По левому борту тянулись горы Спригган, горы эльфов – и вправду будто летящие в небе. Совсем еще низкое солнце за кормой было невозможного оранжево-зеленоватого цвета. Короткие волны, становясь твердыми на мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.

Четверо суток похода ждали их впереди.

9

Должно быть, про него забыли. Или это была специальная пытка ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в себя после пропущенных ударов, а потом – весь ушел в грезы. Он вновь и вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя до галлюцинаций. А в минуты просветления – пытался сопоставлять то, что знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют… Было ясно, например, что они «родственники» тому матросу, говорившему по-русски и тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем – вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь. Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.

Так прошла, наверное, неделя.

(В действительности – меньше четырех суток. Лампочка включалась и выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке; может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали торопиться…)

И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты, подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам… потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и выполнять железно: этим – не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на свете – но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик… пусть предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят… Он лежал и пытался представить себе, какие именно доказательства они будут предъявлять, и ему делалось плохо.

Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом, подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего…

На этом Глеба растолкали.

Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол, на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли казался реально существующим и твердым.

Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса, и исчез – остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:

– Встать! – по-русски. Так и есть…

Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.

– К столу!

Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.

– Сесть!

Опустился на походный парусиновый табурет.

Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.

– Итак, господин Марин, – сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся за свет, – вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?

Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.

– Я… да… – он постарался, чтобы голос плыл.

– Какое сегодня число?

– Число… Не знаю.

– Попробуйте вспомнить.

Глеб изобразил, что пытается вспомнить.

– Я… не могу…

– Скажите наугад.

Это был хороший вопрос.

– Тридцатое… тридцать первое. Примерно так.

– Хорошо. Вас что-то беспокоит?

– Да. Болит – здесь. – Он приложил скованные руки к правому боку. – И – голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.

Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть, как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и покачал головой.

– Мы вас, конечно, вылечим, – сказал сидящий. – А сейчас скажите, что побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?