Книга Маленькие пташки - Анаис Нин

— Их враждебность свидетельствует о том, что ты их растревожил, — сказала я.

Но как ужасно видеть чувствительного поэта перед лицом враждебной аудитории. Какая же в людях жестокость, какая мерзость!

Мне грустно оттого, что Альенде помог мне выжить, а я не могу ему помочь. Мне ужасно не хочется покидать его, оставляя в узком искусственном мирке. Мне хотелось бы, чтобы он познал радость. Однажды он описал мне свое ощущение, заявив, что между ним и миром всегда был занавес. Вчера вечером мне было неприятно видеть его волшебное отстранение. Словно между его появлением на концерте у Хоакина и сегодняшним днем он еще дальше отстранился от жизни. Возможно, вчера вечером в Сорбонне он понял, что умирает, что он по-прежнему будет провожать из своей крохотной, заваленной книгами комнаты усталых невротиков, чтобы они продолжали жить и любить в этом мире, а сам он будет по-прежнему сидеть в своем шезлонге, делая заметки, а тем временем все, чего ему хочется — приключения, эротика, путешествия, экстаз, красивая жизнь, — будет проходить мимо.

Накануне вечером в Сорбонне его чары развеялись, замерцали, поблекли и погасли. […]

[Июнь, 1933]

В гости ко мне приходит Бредли, который все прекрасно понимает. Он берет на себя роль советника, наставника, упрашивает меня писать более откровенно. Ему хочется извлечь меня из моих потаенных пещер. Он высказал много интересных соображений по поводу искусства, музыки, писательского ремесла, художников. Резкие суждения.

Он сказал, что литература оказывает на писателя дурное воздействие и Генри идет только во вред, что он слишком много читал. Он сказал, что моя тема отцовской любви столь же серьезная и захватывающая, как любовь Генри и Джун. Я должна это описать. Иногда, когда со мной разговаривают, я ощущаю, что делаю все то, чего они от меня хотят, когда просят быть в моем дневнике подлинной, страстной, взрывной и тому подобное.

Он разругал поэзию в «Доме кровосмешения». Недоволен стилизацией. Утверждает, что я подпала под влияние американского идеализма, хотя я это отрицала, потому что ощущаю тот пуританизм, идеализм, который проистекал от моей матери-датчанки, ее нордическое влияние. […]

Я ни о чем не сожалею. Сожалею только, что все хотят отобрать у меня мой дневник, который является моим единственным надежным другом, единственным, кто помогает мне выстоять в этой жизни. Счастливые моменты с живыми людьми столь хрупки, я слишком редко пребываю в состоянии откровенности, и малейшего признака незаинтересованности достаточно, чтобы я замолчала. В дневнике же я чувствую себя расслабленной.

У нас была серьезная беседа о снах. Генри выслушивал мои соображения и записывал их. Он уже представляет, какая книга у него получится, предвкушает ее подлинный сюрреализм. Он начинает задумываться о качестве сновидений и о том, как их истолковывать, задает себе те же самые вопросы, которые ранее я задавала себе. В «Доме кровосмешения» развитие сюжета начинается со сновидения, потому что в реальной жизни у меня слишком часто отношение к жизни, ощущение жизни и сам процесс жизни воспринимались как сон. Но Генри настойчиво вопрошает о настоящих ночных снах.

Я говорила о свете, об атмосфере и текучести; он же — о тональности и отсутствии сдерживающих факторов, когда тело и ощущения пребывают в полной гармонии, об удивительном чувстве расслабленности. Я порекомендовала ему войти в мир сновидений и овладеть им. Вначале он записывал мои сны только для того, чтобы мне польстить. Генри рассмеялся, когда я ему это сказала. «Держись за них, — сказала я, — и тогда сможешь ими воспользоваться, напишешь книгу». Это — моя территория, в которую, как обычно, Генри привносит новую силу.

В конечном счете я совсем не понимаю, что накануне вечером случилось с Арто. Вчера он пришел и заявил, что причиной его скованности являются не насмешки Стиля, а подозрения, которые он почувствовал ко мне. Он не принимал меня и подозревал, что я испытываю к нему симпатию. Он испугался.

— Я этого не понимаю, — сказала я.

Мы сидели в саду. На столе лежали книги, рукописи, которые Арто мне читал. Он только что рассказывал о своей книге «Гелиогабал», о своей жизни. Он родился в Турции. Вдруг он замолчал, потом спросил: «А тебе в самом деле интересна моя жизнь?» Потом он добавил: «Я хочу посвятить свою книгу тебе. Но понимаешь ли ты, что это значит? Это не будет обычное посвящение. Оно раскроет существующее между нами утонченное взаимопонимание».

— А между нами и есть утонченное взаимопонимание, — сказала я.

— Но не эфемерно ли оно? Это с твоей стороны только бзик или же прочная, основополагающая связь? Я вижу в тебе женщину, которая играет с мужчинами. В тебе так много тепла и симпатии, что можно даже обмануться. Создается впечатление, что ты любишь всех, что ты разбрасываешь свои чары. Но я боюсь, что ты капризна, изменчива. Мне кажется, что сегодня я тебе интересен, а завтра ты меня бросишь.

— Ты должен положиться на свою интуицию. Все мое очарование поверхностно. На самом же деле к некоторым людям я испытываю очень глубокий, всеобъемлющий и устойчивый интерес. Некоторые отношения не могут меняться. Мой интерес к тебе основывается не на том, что я открыла в тебе в настоящей жизни. Я внимательно прочла полностью все твои сочинения, и мне кажется, что я понимаю тебя, вот и все. В этом я честна и откровенна.

— А ты часто пишешь подобные письма писателям? Это твоя обычная манера?

Я рассмеялась:

— Нет, я писала не слишком многим писателям. Это не моя манера. Я очень избирательна. Помимо тебя, могу припомнить только двух писателей, которым я писала, — Джуну Барнес и Генри Миллера. Я написала тебе из-за созвучия твоих и моих сочинений. Я выбрала некую площадку и на этой площадке повстречала тебя. А на этой площадке не играют в легкомысленные игры.

— Ты совершила удивительно неординарный поступок. Не мог в это поверить. Если он был сделан при таком безразличии к миру, руководствуясь, как ты это описываешь, одним импульсом, то это слишком прекрасно, чтобы в такое можно было поверить.

— Я бы не стала писать такое Бернарду Стилю. Если бы ты неверно истолковал написанное мною, если бы ответил на обычном уровне, то был бы никакой не Арто. Я постоянно живу в некоем мире, где все происходит совсем не так, как, например, в мире Стиля. Вполне допускаю, что Стиль мог бы истолковать мое письмо совершенно иначе, но только не ты.

— Я не мог поверить, что такое возможно, — сказал Арто. — Я никогда даже не мог представить, что в этом мире такое отношение возможно. Я боялся это понять. Я боялся самообмана, боялся, что потом все окажется совершенно обычным, что ты окажешься просто общительной женщиной, которая обожает переписываться с писателями, выражать свои симпатии и прочее. Как ты видишь, я воспринимаю вещи очень серьезно.

— Я тоже, — сказала я таким убежденным тоном, в котором он не мог больше сомневаться. — К людям я проявляю тепло, гостеприимство, дружелюбие, но все это только поверхностное. Что же касается сокровенных чувств, смысла, то у меня очень редко возникают контакты с другими, и именно потому, что ты являешься серьезным поэтом-мистиком, я обратилась к тебе прямо, без обиняков, поскольку сразу чувствую человека и доверяю своей интуиции. Я тоже воспринимаю все на полном серьезе. Я уже говорила, что живу в другом мире, и полагала, что ты поймешь его, подобно тому, как я поняла твой.