Книга Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На него внезапно падает чья-то тень. Генерал нехотя поднимает голову – ему уже безразлично, кто бы это ни был.
Над ним стоит невесть откуда взявшаяся мадам Сазонова. У нее дикий, полубезумный вид. Платье изорвано и испачкано в грязи, шляпка съехала на ухо. Лицо ее полыхает хищным, себялюбивым выражением.
Она в шоке от увиденного, но у нее своя версия того, что здесь произошло.
Пальцем, вылезающим из порванной перчатки, она гневно указывает на генерала:
– Это ты, ты, гадкий ревнивец, во всем виноват! Какой скандал! Завтра об этом будет говорить весь Париж! Из-за твоей дурацкой ревности погибли в расцвете лет такие…
– Какая ревность, к кому? Что ты несешь? Уходи, пожалуйста, уходи, оставь меня, я тебя прошу!
– Жалкое ничтожество, тряпка, ты отравил мою молодость. Тебе не понять роковых страстей, моего феерического успеха у мужчин! Если бы не ты… – начинает истерически визжать мадам Сазонова.
– Вон! – вдруг резко во весь голос, перекрывая ее визг, кричит генерал. – Убирайся вон, грязная стерва! – и рука его начинает нащупывать позади себя брошенный пистолет.
Мадам Сазонова отпрянула. Еще никогда не приходилось ей видеть супруга в такой ярости. Она испуганно отступает за поворот под укрытие нагроможденных ящиков, еще не зная, как отнестись к этой выходке всегда такого спокойного и терпеливого мужа.
* * *
И тут в полной тишине раздается одинокий выстрел, сухой, как щелчок.
И она понимает, что означает этот выстрел.
* * *
Как облетевшая мишура, сползает с ее лица яркая раскраска макияжа, безвольно опускаются плечи, обвисают руки. Явственно, как на переводной картинке, начинают проступать ее настоящие черты.
Перед нами теперь постаревшая, некрасивая, истасканная женщина, в один момент лишившаяся всех иллюзий, привязанностей, положения в обществе, и главное – единственного источника существования. Впереди только одиночество и нищета в чужой стране, без сочувствия и надежды.
* * *
Она не слышит, как ее тормошат подоспевшие полицейские, не отвечает на вопросы.
Непрестанно оглядываясь, Анастасия нехотя, медленно поднимается по трапу на борт, подгоняемая окриками матросов и контролеров:
– Быстрей, мадемуазель, быстрей, мы отплываем!
К трапу спешит какое-то запоздавшее семейство, размахивая руками, подавая знаки матросам у трапа. Впереди на тележке носильщик бегом катит багаж.
Анастасия с надеждой вглядывается, не появится ли за спинами семейства знакомый силуэт Ильницкого…
В суете и сутолоке посадки, расталкивая людей, Анастасия настойчиво перемещается к верхней палубе. Вот она задержалась у борта на второй палубе, но отсюда недостаточно просматриваются подходы к дебаркадеру, и снова она поднимается выше, чтобы видеть, что происходит на берегу.
Вот Анастасия уже стоит на верхней палубе, обеими руками крепко сжимая перила. Она без шляпки, но в тех же, порванных теперь перчатках. Накидка сползла с плеча и держится на одной застежке.
Анастасия останавливается справа у борта так, что за ее спиной уже не просматриваются палубные постройки, только море. Она видит, что трап уже убран. И закрывает лицо руками. Но тотчас отрывает руки от лица и снова вглядывается в берег в надежде хотя бы увидеть его живого или подающего какой-то знак.
Начинают дрожать машины. Раздается короткий, безнадежный, как крик отчаяния, последний гудок.
* * *
Под винтом вспенивается и бурлит вода. Увеличивается сизая полоска воды между пароходом и дебаркадером. Корабль отходит от берега. Группки провожающих дружно машут платками вслед пароходу. Некоторые смахивают слезы. Кажется, что они прощаются с самой Анастасией.
Тихо начинается основная мелодия вальса.
С корабля открывается панорама удаляющихся грузовых складов и пакгаузов, проходов и туннелей между контейнерами и ящиками, видно, как рабочие крюками снимают и грузят на тележки верхние ящики.
* * *
В дальнем углу, на заднем плане, почти неразличимый, стоит, опершись плечом о контейнер, Васяня. У него расслабленная поза уставшего и отдыхающего после трудов человека. Он не спеша достает из кармана портсигар, но вместе с портсигаром вынимает странный розовый комочек – это пуховка с туалетного столика Анастасии.
Васяня недоуменно рассматривает, что это такое и как оно попало к нему в карман, и, вспомнив, подносит пуховку к губам, осторожно, нежно на нее дует. Пуховка распрямляется от его дыхания, приобретает прежнюю красивую форму. Тогда он с силой дует на нее и отпускает. Пуховка плавно и невесомо взмывает в воздух и, подхваченная порывом ветра, улетает к морю. Васяня долго провожает ее взглядом, затем, постучав пальцем по крышке портсигара, вынимает сигарету и закуривает, неотрывно глядя на отплывающий корабль.
* * *
Мы снова вместе с Анастасией. Она – воплощение безнадежности и отчаяния. Руки бессильно висят вдоль тела. У нее искусанные губы и сухие бесслезные глаза все на свете потерявшего человека. Вокруг шеи обвивается шарф, в котором еще вчера она танцевала на балу с Ильницким. Длинный его конец выскальзывает из-под сбившейся меховой накидки и полощется на ветру.
– Мой Бог, – чуть слышно шепчет Анастасия, – сжалишься ты когда-нибудь над нами?!
В кадре остается только свинцовое море и развевающийся на ветру бледно-голубой шарф с шитой золотом монограммой великой княжны Анастасии.
* * *
На фоне трепещущего на морском ветру шарфа под основную лирическую мелодию идут титры, которые зачитывает ровный мужской голос:
«Анастасия Николаевна Егорычева, вдова русского эмигранта, через два года вышла замуж в Бостоне за успешного торговца недвижимостью и прожила с ним долгую счастливую жизнь. Она никогда не рассказывала о своей молодости, и ни она, ни ее потомки никогда не интересовались Россией и не стремились там побывать.
Но перед смертью она настояла, чтобы ее похоронили рядом с первым мужем, Алексеем Егорычевым, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже, чем доставила немало хлопот своим близким».
* * *
Мелодия при чтении титров становится все тише и слабее, и под самый конец, как тающий в воздухе нежный вздох, слышен затихающий шепот на два голоса: «Ваше высочество!»… «Ваше сиятельство!»…
Братислава – Донецк
…дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину, – все вы, все вы – вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас…
