Книга Три жизни Томоми Ишикава - Бенджамин Констэбл

– Да, вы правы. Но все-таки я никак не могу прийти в себя. Очень уж это подозрительно.

– Не становитесь параноиком, – предупредила Беатрис, как героиня фильма. – Никакая девушка не потерпит подозрений. Вы довольно интересный и забавный человек, но уж придется вам смириться с тем, что у нас есть нечто общее. Обычно считается, что это хорошо.

– Но вы попросили зажигалку…

– И что? – Взгляд Беатрис упал на зажигалку, которую она держала в руке. – Я как раз искала ее в сумочке, когда увидела, что вы закурили. Проще было попросить. Вдобавок вы говорили с таким милым акцентом, плюс поиски сокровищ, плюс мертвая подруга. Достаточно интересная комбинация для случайной встречи в будний день, согласитесь.

– Допустим.

– А потом вы пригласили меня выпить кофе, и внезапно я задумалась: а что, если ваша история – часть какого-то замысловатого розыгрыша? Впрочем, она кажется слишком невероятной для выдумки, и у вас чересчур невинный вид.

– Я просто притворяюсь.

Я все еще был неудовлетворен ответами, но пришлось поставить точку.

– Хотя когда я допью, то уйду, – продолжила Беатрис. – У меня есть дела, и я не хочу напиваться средь бела дня.

– Ладно.

– И потом, вам, наверное, нужно прочесть записную книжку, которую мы нашли.

Мы вернулись в кафе, съели то, что заказали, и выпили вино. Беатрис слегка захмелела и стала разговорчивее. У нее были энциклопедические познания о поп-музыке, она читала те же книжки, что и я, и знала лучшие парижские кафе и бары, от Монмартра до Лабютт-о-Кай. Она мне нравилась. Мы остались «еще на пять минут», выпили вторую бутылку, тем временем прошло три часа, и Беатрис сказала:

– Я опаздываю. Попросите счет, а я пока позвоню.

Она встала и вышла.

Когда она вернулась, я уже расплатился.

– Вы заплатили за все?

– Да.

– Я вам отдам часть.

– Нет, пусть будет за мой счет, если вы не против.

– Ну ладно. Спасибо. В следующий раз я угощаю.

– Договорились.

– Но мне правда пора. Позвоните и расскажите, как продвигается ваша охота за сокровищами. Тогда мы встретимся и выпьем кофе.

– Вообще-то я не пью кофе.

– Что? – с поддельным изумлением спросила Беатрис. – Вы на самом деле не собирались пить со мной кофе?

– Извините.

Она наклонилась, поцеловала меня в обе щеки, как француженка, и сказала:

– До встречи.

– Пока.

Я думал остаться в кафе и почитать записную книжку Бабочки, но ноги болели после утренней прогулки, и голова кружилась от вина. Чтобы побыть наедине, я вернулся в отель.

Кеико Сасаки (1941–1999)

Однажды, когда-то в Нью-Йорке, женщина по имени Кеико Сасаки, известная мне как Комори, села в такси и поехала в частную клинику в Нью-Джерси, где впоследствии умерла.

С самого моего детства Комори готовила меня к своей смерти. Она рассказала о своем завещании. Ничего сложного – почти все предназначалось мне. Комори заявила, что я могу продать, выбросить или сделать что угодно с большинством вещей, но некоторые конкретные следовало раздать людям, а еще кое-что нужно было бережно хранить как память. Комори жила в огромной квартире в Уэст-Виллидж. В этой квартире я выросла и здесь сейчас пишу, сидя в невероятном саду, в окружении бесчисленных растений, которые стоят в горшочках на каждой свободной поверхности: на окнах, в ванной, на кухне, даже в кладовках (там прорастают луковицы). Кроме цветов и кустарников, есть еще маленькое японское деревце (кровавая ива, или кацура, слишком большая для квартиры), которую Комори посадила в день моего рождения. Иву подарил мой отец. Я с детства заботилась о растениях – поливала их, подрезала, ухаживала за ними. В чем-то это были вполне обычные отношения между женщиной и девочкой. В чем-то – довольно странные.

Аккуратное завещание было не единственным пунк-том подробной подготовки к смерти. Сама смерть тоже составляла существенную часть плана. Рак пожирал Комори изнутри. Месяцы и годы ремиссии завершались новыми опухолями. Временами она так слабела после химиотерапии, что меня забирали домой, на радость матери, а затем вновь привозили к няне, как только та поднималась на ноги. Но смерть не лишила Комори лучших черт. Она намеревалась уйти с достоинством, а если бы она дрогнула, я должна была довести дело до конца. Меня растили и готовили для единственной задачи – убить человека, которого я любила больше всего.

Несмотря на свой невинный возраст, я знала, что это странно, и старательно хранила секрет (смертельный). Даже сейчас, поверяя тайну бумаге, я чувствую себя предательницей, но все-таки питаю надежду, что, возможно, обрету наконец покой.

Хоть и уклончиво, Комори впервые заговорила о собственной смерти, когда мне было шесть, осторожно приучая меня к мысли о том, что сильная личность должна строго следовать идеалам. Лишь когда мне исполнилось девять или десять, она упомянула, что я могу принять в этом участие. Когда придет время, я обязательно должна буду помочь ей умереть с честью, и я согласилась. Комори намеревалась вырвать собственную смерть из рук судьбы, бога или любой другой силы, способной диктовать условия. Ее достоинство заключалось во власти над обстоятельствами, и для меня это стало жизненно важно. Важно до сих пор. Поэтому мои признания не должны выйти за пределы страниц, на которых они записаны, но я знаю, что их странствия не окончены; иллюзия исповеди не работает, если нет надежды на аудиторию.

Когда Комори слабела, то нуждалась в поддержке. «Пообещай, что ты это сделаешь, Бабочка. Пообещай, что будешь рядом, когда понадобишься. Пообещай, что не испугаешься, не отступишь». И я обещала.

За пять лет до конца мы приступили к обсуждению подробностей. Комори чувствовала, что жизнь неумолимо покидает ее; она уже знала, что не поправится. Пора было заняться организацией. «Пока я в здравом уме, нужно убедиться, что тебе все понятно, – говорила она. – Давай повторим еще раз». Убить Комори предстояло спокойно и безошибочно. Слабость в последнюю минуту или внезапная утрата ясности мышления не должны были заслонить для меня момент необычайной важности, не в последнюю очередь потому, что я не хотела отправиться в тюрьму. Поэтому я готовилась как солдат или как наемный убийца, прокручивая подробности в голове, готовя сознание к тому, чтобы противостоять страху и отвращению. Я заучила движения так, что даже если бы мне отрубили голову, я бы все-таки сумела исполнить свой долг до конца. Смертницей я себя не считала, это было бы просто безответственно.

Время сжималось, приближая меня к важному моменту, и я выкинула из головы лишнее, сосредоточившись как никогда в жизни. Мое повседневное существование стало ширмой, чередой бессмысленных действий на автопилоте: я непрерывно размышляла и повторяла необходимую последовательность, держала адреналин под контролем, становясь все сдержанней и холодней. Мы прах, и в прах возвращаемся, обещание есть обещание, и я сделаю то, к чему готовилась. Смогу ли я вновь обрести такую же ясность и решимость? Смогу ли вновь посвятить себя чему-либо с той же преданностью? Но, боюсь, я родилась на свет для того, чтобы сделать одно дело, – и вот оно сделано, и я в растерянности.