Книга Зима - Евгений Гришковец

И вот так, все три года, я почти каждое утро думал, и чем дольше служил, тем сильнее думал: «Я матрос! Настоящий! Такой как в кино, и даже еще более настоящий. Просто, матрос на корабле, вот такой…»

Этого не может быть! Это невозможно!

Даа… а…

А на Русском острове было…сильно. Там было… сильно.

Я не могу смотреть, как ведут в школу 1 сентября первоклассников. Это просто ужасное зрелище. Чаще всего бывает… разная погода. Дождь или солнце — это неважно. Нарядная мама ведет чистенького, в новом костюмчике, еще не школьника, еще… маленького такого мальчика. Тот не вихляется, он несет букет срезанных бабушкой на даче цветов, которая еще вчера плакала, дескать, вот как время бежит, вот наш, ну, я не знаю, Сашенька уже и в школу… А он идет с этими цветами, глаза без выражения, и чего-то там себе соображает. Вот приводят его к школе, там много людей, первый звонок. И там его оставляют… Учительница первая моя… Алевтина Петровна или Зинаида Николаевна… А потом мальчик приходит из школы… такой странный…

Родители спрашивают: «Ну как?»

А чего «как»? (Это не мальчик говорит, это — я говорю.) Чего «как»? Да точно так же! В точности. Вы же там сами были. Вы же… Так что не надо… Знаете же…

А классе в седьмом-восьмом у вас появлялся, как из другого мира, учитель истории, такой свободный, такой другой… С ним можно было как-то неожиданно поговорить, или, когда он был тобой недоволен, было обидно, с ним можно было… То есть ты стоишь в туалете, писаешь, и он вдруг зашел и тоже пописал. И это как-то не укладывается в голове… Ну, в общем, хороший человек! Но потом его как-то не принимал коллектив, а он был бесконфликтный, его «съедали», или какие-то странные слухи…, или он женился как-то неудачно… В общем, он исчезал, как какие-то непонятные возможные возможности, а вместо него приходила… Понятно.

А на Русском острове было сильно…

Нас там встретили офицеры и прочие другие люди. Офицеры считали себя аристократами и поэтому не матерились… Никогда! Они просто так говорили:

— Здравствуйте, мля, товарищи матросы, мля! Я знаю, мля, что вам, мля, сейчас, мля, тяжело и трудно, мля! Это потому, мля, что вы, мля, думаете о доме, мля. (Они не матерились, просто губы сами прошевеливали нужные уточнения.) Так вот! Вы думаете, что дома у мамки было вам лучше. Так вот — вы ошибаетесь, мля. Теперь и надолго, мля, кроме нас, мля, у вас, мля, никого, мля, роднее, мля, нет, мля. А чтобы не думать о доме, мля, нужно иметь три простых мужских желания! Это — пить, есть и спать! Поэтому мы будем давать вам мало есть, пить и спать. Мля.

Они исполнили это в точности! И действительно, стало как-то легче, но потом, потом.

Они говорили, в смысле офицеры:

— Китайский снаряд летит сюда тридцать секунд — вы должны успеть защитить Родину. (Очень громко.)

Мы были не против. Мы вообще не были… против. Нам нужно было одеться очень быстро, чтобы защитить Родину, — мы одевались. Только никто не боялся китайского снаряда, все страхи были рядом…, тут.

Я отлично могу понять офицеров. Они каждое утро выходили и видели нас, стоящих в строю. И было видно, что они хотели бы видеть нечто другое, а тут мы, в смысле конкретные такие, а еще узбеки, таджики, киргизы, ну, в общем, мы. Они, офицеры, когда поступали в училища, наверное, думали: командир на мостике — и такой гул, флаг и гюйс поднять — и все так торжественно, и флаги, и чайки, и эге-гей ээ… э! А тут мы, вот такие… И с этим ничего не поделаешь.

И мне становилось стыдно за то, что я вот такой, а не другой, и понимал, что виноват, причем во всем…

Там, на Русском острове (во, название), все было — ритуал. Все было продумано, и во всем была видна традиция. Издавна. Всегда! Но самым грандиозным действом был — «перессык»!

Для участия в этом ритуале нужно было, ну… мм-м… попасть на Русский остров… Попасть.

В общем, в шесть ноль-ноль включался гимн по радио, громко, это значило — пора вставать. Мы вставали — очень быстро, одевали — очень быстро — ботинки, трусы на нас уже были, и очень быстро мы бежали на улицу, где улицы никакой не было, а был туман, который я уже описывал. Мы бежали поротно, а все шумело и орало: «Быстрее, мля, вы че..е..е. А!? Вы ма…а… И… Бегом…, еще бегомее, падлы, мля а…а…а». А мы бежали, бежали. Все такие коротко, клочковато постриженные, с черными шеями, разноцветные, в мятых, длинных синих трусах. Бежали к морю.

Там, на берегу, был невысокий обрывчик — метра четыре-пять высотой. Он нависал над морем почти по прямой. И там могло встать одновременно человек триста. А вдалеке, в темноте, — было темно, шесть утра все-таки, — был виден город Владивосток, которой я так ни разу днем и не увидел. Он светился вдалеке. Огоньки, огоньки… И я думал, мне бы там домик, как у кума Тыквы, крохотный, и чтобы никогда вот этого всего — и я бы ничего в жизни не захотел бы там.

Так вот, мы бежали — 2 тысячи человек. Потом, строго по команде, вдоль обрыва выстраивались триста человек, по команде снимали трусы и писали в море! За этим строго следили…, когда иссякал последний… звучала команда, мы надевали трусы и делали строевое упражнение такое…, словом, на наше место становились новые триста…

А в это время мимо, светясь огнями, проходил трехпалубный корабль.

И в этом была подлинная сила и какая-то очень нужная красота…, мама…, мама…

Я знаю, почему на нас не напали никакие враги. Мы писали в море, каждое утро, и поэтому на нас не напали. Не по причине атомных подлодок и ракет… При любой погоде, с незапамятных времен, утром… мы писали в море — на нас не напали. Я не буквально это…, я не идиот и не клоун… Просто мы все это делали… Воо…о…т.

Над островом летали бабочки. Большие. Зеленые махаоны. Огромные — больше воробья. Они летали медленно-медленно. И нам говорили офицеры… громко:

— Не дай Боже, какая падла этих бабочек… Эти бабочки… они… занесены в Красную книгу… Они водятся только здесь… Мы гордимся… этими бабочками… Чтоб ни одна…, не дай Бог… Они. и…, они тут миллионы лет, мля, живут, а вы тут за час все засре…

Бабочки были очень красивые. Они очень медленно двигали крыльями и летели. Вот так. (Тут необходимо снять обувь и показать, как летают большие бабочки, в смысле самому показать.)

Крылья их были изумрудно-зеленые…

Я задавил трех штук. Они хрустели, и из них выдавливалась какая-то дрянь, желтая такая… Мне пришлось потом долго отмывать руки от зеленой пыльцы и этой… А то ведь, действительно… не дай Боже…, ведь они не шутили… никогда. Офицеры в смысле.

Бывают такие моменты, когда, например, чистишь зубы перед зеркалом, не торопишься или моешься в ванне или под душем, тоже не торопишься — все хорошо. И вдруг вспомнится такое…, отчего станет так стыдно…, так ужасно стыдно…, хоть это и случилось с тобой еще в школе. Вспомнится какая-нибудь ложь… глупая…, или как ты изворачивался глупо… Все уже понятно, а ты изворачиваешься. Или еще что-нибудь гадкое, но такое, о чем уже никто не помнит, да и ты не помнишь, а оно вдруг всплыло. И станет так стыдно, так стыдно, что захочется вот так съежиться, скрючиться (тут необходимо съежиться и скрючиться), чтобы как можно меньше занимать места в пространстве.