Книга Любовь и чума - Мануэль Гонзалес

Он рванулся было вперед, надеясь пробраться сквозь толпу, но его снова остановили.

— Это ложь! Ложь! — кричал Доминико. — Не слушайте этого проповедника! Гречанка принесла нам смерть и должна умереть! Это будет ей справедливым наказанием! Она сама созналась в своем преступлении… А скажи-ка нам, — прибавил гондольер, — кто ты такой, позволяющий себе говорить с нами таким повелительным тоном?

Сиани не отвечал.

Беатриче, видевшая с ужасом опасное положение своего молочного брата и слышавшая рыдания Джиованны и Зои, смело подошла к Доминико.

— Ты очень любопытен сегодня, — сказала она с притворным смехом. — Но если ты действительно друг бедного Орселли, то заклинаю тебя объявить твоим товарищам, что этот мужественный пловец не кто иной, как благородный патриций Валериано Сиани.

— Сиани! — воскликнули все с изумлением.

— В самом деле? — произнес Доминико. — Так это и есть тот венецианский посланник, который дал себя провести лукавому Комнину?! Это тот самый патриций, который вернулся из Греции здоровым и невредимым, оставив вместо себя галеры и сокровища купцов?

— В море посланника, изменившего нам! — раздалось в толпе множество голосов.

— Негодяй!

— Трус!.. И он еще смеет заступаться за эту дочь Босфора?

— Вероятно, эта Венера пленила сердце прекрасного синьора, — проговорил со смехом Доминико. — Между тем как золото Мануила подкупило его совесть. В воду их, товарищи! Может быть, гречанка скажет нам, за сколько он продал Венецию. В воду! В воду!

Восемь сильных рук схватили Сиани, лицо которого исказилось от душившего его гнева.

— Да! да! Смерть изменнику! — раздался чей-то голос, при звуке которого по всему телу Джиованны пробежала дрожь: он принадлежал Азану.

— Смерть предателю! — продолжал Иоаннис, подходя ближе. — Он обещал Комнину продать ему вашу независимость, разорить вас и погубить свое отечество… Он не знает жалости к народу, в котором вырос сам… Он забыл, что мать его была рождена в Венеции, и, не задумываясь, изменил родине.

Валериано дрожал всем телом от негодования и сознания своего бессилия.

— О подлецы! сумасшедшие! — бормотал он. — Так вот их признательность за мое намерение спасти их!

— О, что ты наделала Беатриче! — сказала с упреком Джиованна, обращаясь к певице. — Ты погубила Сиани.

Но не успела девушка произнести эти слова, как она заметила невдалеке от группы рыбаков своего отца, бесстрастно следившего за разыгрывавшейся перед ним сценой.

Он поспешил к берегу, как только узнал о крушении галеры, чтобы купить за дешевую цену промокшие товары и вместе с тем принять благословения рыбаков, как должную ему дань.

— Да, мы действительно ужасно неблагодарны, синьор, — сказал насмешливо далмат, услышавший восклицание патриция. — Мы очень неблагодарны, но что же нам делать! Уж не прикажете ли вы пасть к вашим ногам и молиться на вас как на изображение святых апостолов?.. То есть ты будешь дурачить нас, а мы должны слушаться тебя беспрекословно, не так ли?.. Нет, мы посбавим с тебя спеси, будь ты хоть сам венецианский дож.

— В море его! В море клятвопреступника! — твердила толпа.

Храбрая Беатриче кинулась между Азаном и Сиани.

— Если я накликала беду, то и исправлю ее сама, — вскричала она.

— Не верьте, добрые люди, ни Доминико, ни Азану! Синьор Сиани честный венецианец. Он молочный брат Орселли ле Торо, которого вы все любите. Если он и попался в ловушку хитрого Комнина, то поплатился за это всем своим имуществом, которое уже конфисковано сенатом… Синьор истинный патриот: он любит народ, и если Валериано заклинает вас сжечь все эти ящики и товары, то только ради вашей же пользы, чтобы чума не распространилась через них по всей Венеции.

На лицах грабителей отразилась борьба между жадностью и страхом. Они смотрели с ужасом на драгоценные товары, но все же не могли оторвать от них своих крючковатых пальцев.

— Доминико, умоляю тебя именем моего брата, будь милосердным! — продолжала Беатриче, схватив его руку. — Защити синьора Сиани, если ты не хочешь, чтобы все наше семейство поклялось тебе в вечной вражде!

Самолюбие Доминико было сильно польщено. Он вырос в собственных глазах при мысли, что может покровительствовать патрицию. Выпустив руку маленькой певицы, он прошептал:

— Постараюсь, моя красавица, и докажу, что мое красноречие так же способно произвести чудеса, как и твой серебристый голос.

Джиованна между тем подошла к отцу, который при виде ее нахмурился и уже готов был разразиться упреками за то, что она решилась выйти так поздно из дому.

Но девушка опередила его и, обняв его, сказала, едва сдерживая слезы:

— Дорогой отец, сжальтесь над вашей дочерью!.. Я объясню вам после, по какому странному стечению обстоятельств я очутилась здесь… Простите мне, папа, и употребите свое влияние над этой чернью, чтобы спасти Валериано! Ваш голос имеет значение: вы знаете, как смягчать эти каменные сердца… Вас послушаются все… Сжальтесь же!

Бартоломео ди Понте тихо оттолкнул дочь и проговорил с какой-то странной и неопределенной улыбкой:

— Я отругаю тебя после, непокорная. Но ты все же будешь благодарна мне!

И он, скороговоркой обменявшись несколькими словами с далматом, обратился к толпе:

— Подождите, добрые люди! — произнес громко Бартоломео. — Мы должны поступать справедливо и дать этому патрицию возможность оправдаться в том, в чем его обвиняют. Если он докажет свою правоту, если окажется, что он не хитрит, то мы пощадим его. В противном же случае да будет на все воля Божья!

— Чего вам надо от меня? — спросил Сиани, окидывая смелым взглядом негоцианта и разъяренную толпу. — Если жизни, то она принадлежит вам уже давно, так как я поклялся посвятить ее Венеции и сдержу эту клятву.

Ропот умолк.

— Мы не разбойники, — проговорил купец. — Я верю, что ты подал нам хороший совет, и желаю от всего сердца, чтобы ему последовали. Ты был прав, говоря, что следует сжечь все вывезенное из зачумленной местности. Бери же все эти вещи, которые выброшены на наш берег бурей, и сожги их; мы же готовы помочь тебе в этом.

Толпа снова зароптала, один только далмат продолжал хранить упорное молчание.

— Вы настоящий патриот, господин Бартоломео! — воскликнул с увлечением Сиани.

— Мы устроим славный костер из всего этого хлама, — продолжал купец, — но ты должен положить на него эту иностранку: она опасна для Венеции не менее зачумленных тюков и ящиков, если прибыла вместе с ними. Тогда мы поверим тебе, что она не твоя любовница, мы освободим тебя и скажем: синьор Сиани оказал великую услугу отечеству и загладил этим все свои ошибки, сделанные им в бытность его посланником.

Услышав эти слова, толпа захлопала в ладоши, испуская радостные крики, а Сиани побледнел и сказал в ответ: