Книга Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Я никогда не дотрагивался до такого крепкого тела. Даже не крепкого, есть лучшее слово – «налитое». Налитое, именно как спелое яблоко, которое, переполненное соком и мякотью, еще держится на ветке, но уже лишь едва, и если его не снять, оно сорвется, утянутое к земле собственной перезревшей тяжестью.

Нет, Таня не подходила под стереотип «кровь с молоком» и под стереотип «коня на скаку остановит» не подходила тоже. Наоборот, она скорее выглядела хрупкой и изящной, и о налитой ее плотности невозможно было догадаться со стороны. Я чуть сдавил ее, сдвигая ближе наши тела, смешивая их тепло, взаимное касание, рождаемый ими трепет. Ее грудь, выточенная на черной водолазке, как на барельефе, небольшая, но эстетично правильной аккуратной формы, уперлась в меня, подмялась, утратив остроконечность, и от этого живого касания я заволновался, что-то сдвинулось в голове, повернулось, отодвигая стены комнаты, танцующие рядом пары, плавную музыку, слабо разбавленный желтым полумрак. Пространство затуманилось, отошло и перестало иметь значение, осталось лишь упругое, чуть подрагивающее тело в руках, тепло близкого дыхания, легкий дурман духов вперемешку со свежим запахом девичьей кожи, бьющая сердцебиением, поддавшаяся, вмявшаяся грудь – я не понимал, что происходит, дурман, наркотик, забытье.

Такого со мной никогда не было, я совсем потерялся, забылся, разум распался, стек, как стекает вниз по кастрюльке пенка перекипевшего молока, остался лишь оголившийся, бескожный инстинкт, ничем не сдерживаемое, не контролируемое желание. Если что-то еще меня и останавливало, так это страх быть отвергнутым, страх, что вот сейчас она оттолкнет меня своими, казалось бы, легкими, но наверняка сильными ладошками, пока что, до поры до времени, чутко застывшими на моих плечах.

Я склонился к ней, губы то и дело, словно ненароком касались ее шеи, но лишь едва-едва, будто нечаянно, по самому краешку, щекочуще, трепетно. Я чувствовал, как они, вздрагивая, рассыпались дрожащей лаской по нежнейшему глянцу, и тут же, боясь не справиться с собой, отстранялись только для того, чтобы через несколько мгновений вновь поддаться искушению и скользнуть по чуть влажной, замершей в ожидании коже.

Самообман, игра на грани, на самом оголенном острие захватила, окутала в прозрачный, но прочный кокон. Музыка стихла, потом возникла снова, я не слышал ни голоса, ни мотива, голова перестала контролировать органы чувств, и они – зрение, осязание, даже слух – все сошлись, свелись в губы; мое дыхание, отражаясь от кожи, возвращалось ко мне, наполненное ее частицами, ее теплом, ее возбуждением.

Да, теперь я явно чувствовал ее возбуждение, такое же неопределенное, смутное, как и мое, я явственно ощущал возникшее вокруг нас облако, в которое погружался все глубже и уже был обречен в нем утонуть. Но утонуть не один, а вместе с ней.

Мне не требовалось ни ее слов, ни поощрительного движения, даже вздоха, я инстинктом, шестым чувством знал, что наваждение, охватившее меня, перекинулось и на нее, что энергия, которая возникла между нами, зацепила наконец и ее сознание и закручивается над нами в тугую, затянутую до предела спираль. Она, эта невидимая, но оттого не менее мощная энергия, проходя через меня, растеклась вокруг еще более сильным полем. Мы вдвоем были и приемниками и источниками одновременно – мы оба впитывали и усиливали ее, чтобы еще глубже оказаться затянутыми в головокружительный водоворот.

В физике такая зависимость называется «положительной обратной связью», когда устройство, получив заряд, усиливает его только лишь для того, чтобы снова получить его же на входе и снова усилить. И если не остановить процесс вовремя, то он, дойдя до предела, потрясет разрушительным взрывом.

Какой природы мог произойти взрыв во время нашего медленного танца посреди погруженной в полумрак комнаты? Не знаю. Но в какой-то момент я ощутил щекочущую теплоту у моего уха, дыхание, оно что-то несло в себе, какую-то модуляцию, и я заставил себя очнуться, вынырнул насколько смог на поверхность, прислушался. Оказалось, она дышала словами, шепчущими, торопливыми, от которых снова хотелось забыться, погрузиться в затягивающую трясинную вязь.

– Хватит, ну хватит, – шептала она. – Достаточно, хватит. – Но руки ее продолжали бессильно лежать у меня на плечах, она не отталкивала меня, не пыталась отстраниться, только дышала горячим, жгучим шепотом: – Хватит, слышишь, перестань. Ну, пожалуйста.

И я, как ни странно, перестал. Мог бы и ослушаться, в любой иной ситуации наверняка бы ослушался, но здесь, с ней не осмелился. Я отодвинулся, вернее, отодвинул ее от себя, потом оторвал руки от ее бедер, поднял ладони вверх, словно сдаваясь.

– Все, я больше не дотрагиваюсь до тебя. – Мой голос ухитрился все же связать звуки в членораздельные слова. – Безумие какое-то, сумасшествие. Не знаю, что произошло. – Покачал в неверии головой, отступил, прислонился к стене. Мне не только нужна была опора, стена оказалась холодной, холод, медленно растекаясь по телу, остужал, отрезвлял.

Она встала рядом, тоже прислонившись к стене плечами, попкой. Получалось, что спина, особенно ее нижняя часть, стены не касается, а все из-за дугообразного, будто утрированного прогиба – я специально повернул голову, чтобы посмотреть, удостовериться. Танин же взгляд был устремлен вперед, сконцентрированный, прямолинейный, будто пытался различить в темноте что-то важное, срочное, неотлагательное. Я догадался, это она пытается сдерживать дыхание, но тщетно – тяжелое, прерывистое, оно уплотняло воздух, черный рельеф выставленной, чуть вздернутой груди вздымался, снова готовый затянуть меня в бессознательную, подавляющую круговерть… Я отвел глаза, нет, на нее нельзя было смотреть, слишком опасно, как нельзя смотреть на мифическую древнегреческую Медузу. Та тоже превращала во что-то безнадежное заглядевшихся на нее людей.

– Все, – повторил я, – больше я не касаюсь тебя, а ты не касаешься меня. Договорились?

Она не ответила, только повернула ко мне голову, странно, на ее лице не проступило никакого выражения, я ожидал хоть что-нибудь – пусть скрытый, пусть слабый, едва выбившийся наружу, но признак чувства… Не знаю какого, нежности, например. Но так ничего не разглядел, разве что сгустившуюся тень с трудом удерживаемого возбуждения.

– Принеси мне воды. Холодной. Из-под крана, – вместо ответа попросила она.

– Может быть, лучше вина? – Мне казалось, что вино для нее сейчас было бы правильнее.

– Нет, воды, пожалуйста. – Она помолчала и повторила: – Из-под крана.

– Но ты будешь стоять здесь, ждать и никуда не уйдешь, – поставил я условие.

Таня снова не ответила, снова повернула ко мне лицо, попыталась растянуть уголки губ в улыбку, но та получилась какой-то утомленной, с налетом… я не смог сразу уловить ускользающую, едва подмешенную примесь, но в голове почему-то проскользнуло слово «страдание». Было слишком темно, и мне не удалось отчетливо разглядеть ее глаз, лишь показалось, что они подернуты полупрозрачной, чуть замутненной, слишком стеклянной, почти неестественной пеленой.

Я оттолкнулся от стены, ноги на мгновение предательски подогнулись, будто отвыкли от тяжести тела, я шагнул раз, другой, оказалось, что я легко справляюсь с их кажущейся неуверенностью. Я огляделся, Леха все так же стоял у столика с бутылками, похоже, никуда от него и не отходил. Правда, теперь он был не один, два парня чокались с ним, улыбались, кивали согласно в ответ. Леха что-то возбужденно крикнул, засмеялся, на лице его играла неопределенная, ничего не выражающая улыбка – первый признак, что он уже опьянел. Он опрокинул рюмку, увидев меня, приглашающе махнул рукой, я подошел.