Книга Нефть - Марина Юденич

— А Ельцин?

— А что Ельцин? Кстати, не только он. Утверждать, что все российское правительство, равно как и весь российский бизнес, были в ту пору наймитами — как это принято говорить в эпоху первой холодной войны — американского империализма, было бы в высшей степени легкомысленно. Да и нечестно, попросту говоря. Он, кстати, противостоял чему-то, когда мог, и понимал, о чем речь. Но выше мы уже говорили о его слабостях, из которых алкоголизм была отнюдь не самой пагубной для страны. Вот, играя на этих слабостях — патологической жажде власти, мнительности, подверженности влияниям, — его попросту отвлекали от процессов, на которые ему не следовало бы обращать внимание, иными словами — которые он бы мог остановить и развернуть вспять. И эти отвлечения — скажу я вам — были отнюдь не детскими самодеятельными постановками. Помните слабости Ельцина, о которых мы говорили?

И главную из них. Даже не слабость — страсть.

— Власть?

— Именно.

Я вспомнила вдруг, много лет назад, случилось оказаться за столом с одним из самых близких тогда президенту человеком. Разговор, под коньяк, струился теплый, душевный. Я — не иначе, коньяк ударил в голову! — вдруг дерзнула:

— Скажите, у него раньше были женщины? Ну, не просто женщины, а, понимаете.

— Понимаю. Нет, женщин не было. Он всю жизнь любит одну-единственную. Знаешь, как ее зовут?

— Нет, разумеется.

— Власть.

Лучший друг невесело усмехнулся, а я с той поры почему-то возненавидела его люто. Будто бы за предательство. Теперь другой человек другими словами говорит мне о том же, да и я сама теперь знаю, возможно, лучше их обоих.

— Власть. И вечный страх — потерять, лишиться. Ему было, пожалуй, хуже прочих, он знал, что такое падение. Он падал. Свергался практически в бездну, номенклатурную, разумеется, но если сравнивать уровни члена Политбюро и первого секретаря МГК и председателя Госстроя — вполне уместно говорить пусть не о бездне, но о придорожной канаве. Еще хуже. И это знание надо полагать, только усиливало страх. Вот на этом страхе играли те, кому полагалось отвлечь президента от тех событий, которые практически незаметно шли в этот момент в экономике страны.

Тут на первом месте, безусловно, — конфликт с Верховным советом и начавшаяся — а она началась, слава богу, только в Москве — гражданская война. Можно ли было смягчить, а позже и остановить противостояние? Безусловно. Но каждый раз, когда стороны — абсолютных идиотов и с той и с другой стороны было не так уж много — так вот, когда стороны вроде бы делали шаги навстречу, происходило что-то, что разводило их еще дальше друг от друга. Пропасть ширилась. А время шло. А задача — напомню — была именно выиграть время. Ни Ельцин, ни уж тем более Хасбулатов с Руцким никого не интересовали всерьез. И минул год 1993-й. А в 1994-м — взорвалась Чечня.

— Но процессы брожения на Кавказе шли веками. Сколько их было-то, кавказских войн. Тем более — в период ослабления России.

— Давайте уж будем называть вещи своими именами — Российской империи.

— Согласна, империи. Так вот империя в очередной раз оказалась слаба. Оказалась колоссом на глиняных ногах.

— И именно в этот момент «на царство» в исторически мятежный регион везут и ставят, политика, apriоri склонного к авторитаризму, неустойчивого психически — чтобы не сказать, психопата, талантливого истерика, умеющего завести и организовать толпу, вдобавок профессионального военного. И просто отчаянно смелого, умного, небесталанного человека. Блестящая кандидатура для начала маленькой победоносной войны. Не правда ли? Вопрос только в победе, но об этом особо не задумывались.

— Кто везет? Я слышала, что это креатура Бурбулиса и Шахрая.

— Это миф. Изобретенный сначала Бурбулисом и Шахраем, для поднятия собственного реноме, а позже — когда история обернулась тем, чем она обернулась — взятый на вооружение их противниками.

— Но кто-то же рекомендовал его Ельцину? Бурбулис? Шахрай? Полторанин?

— Ну, в какой-то мере приложили руку — каждый их них. Однако в целом на такое способна была только женщина. Та самая, которую обычно cherchez.

— Женщина?

— Именно.

1989 ГОД. ЭСТОНИЯ. ТАРТУ

Здесь удивительно было все. И маленькие узкие улочки, и небольшие аккуратные дома. И люди — с бесстрастными, но безупречно вежливыми европейскими лицами, одетые неброско, но подчеркнуто аккуратно. И женщина — открывшая дверь, неожиданно — блондинка, с нежным, мелодичным высоким голосом, может, слегка высоким — оттого долгий разговор с ней наверняка утомил бы. Но она — не говорила долго. Была приветлива, но немногословна. И это — несмотря на русскую внешность, светлые волосы, милое, округлое лицо — как ничто другое выдало в ней кавказскую жену. Слава богу, опыт общения с этими женщинами — порой странными и непонятными, замкнутыми, откровенно неискренними, порой — распахнутыми до истерики, у нее был. За спиной был Карабах. И Хельсинкская группа, отчаянная борьба за выход маленькой страны из цепких объятий Азербайджана. Не вышло. Но опыт — он, как драгоценные бусы, нанизывается на тонкую нить знаний. Теперь — другое дело.

Теперь ей предстояло понять — сможет ли этот человек, забавно похожий на гангстера из голливудских боевиков тридцатых годов, с тонкой полоской смоляных усов над живыми, подвижными губами — ни много ни мало изменить присяге. Если народ выйдет на улицы. А в том, что он выйдет, она не сомневалась ни секунды. Не сейчас, так месяц спустя они уйдут, прибалтийские страны, уйдут, переступив, если придется, через кровь и новые унижения. Она приготовилась говорить с ним долго и обстоятельно. Специалист по этнографии, она понимала: ему, генералу, мужчине, но — в первую очередь — чеченцу не просто будет выслушать такое предложение. Тем паче — от русской. От женщины. Пусть и в статусе народного депутата. Но все пошло как-то не так, странно и неожиданно. Она почти не говорила. Он только махнул рукой — немного картинно, но это она легко списала на общекавказскую склонность к некоторому артистизму, граничащему с позерством. — В свое время пытались разыграть известные сценарии — давайте с лопатами на позиции, против мирного населения. Я сказал — это не наши функции. Вот моя задача — западная Европа. Прикажите — я ее сровняю с землей, а может, и с водой. Но разгонять митинги, детей — это уже ищите других. Верно?

Он неожиданно остро взглянул ей в глаза и улыбнулся. Улыбка была холодной. И тем не менее, она испытала легкое, но приятное волнение, знакомое только женщинам, когда вот так, неожиданно в упор — совсем не важно притом, по какому поводу — в глаза, а кажется, что едва ли не в душу, вот так остро и проницательно заглянет мужчина. Впрочем, это было минутное и ушло, забылось немедленно, как только он заговорил о своем. Совсем не о том, о чем должна была бы идти речь. Он неожиданно — потому что не мог, разумеется, знать их горячих дискуссий на «межрегионалке» о будущем федеративном устройстве России, заговорил о том же. Просто и жестко. Именно то, что — в потоке общего витиеватого умствования высоколобых коллег и вечного интеллигентского нежелания назвать вещи свои именами и тем самым, вероятно, кого-то обидеть иди просто задеть — тонуло и никак не могло обрести законченную простую и понятную форму. У него — получилось.