Книга Первая жена - Франсуаза Шандернагор

Я хочу воспеть и его верность. Да, знаю, «после всего того, что он сделал мне»… Неверный в любви, он был самым верным сыном, братом, самым преданным другом. Согласна, он мог украсть у «приятеля» жену, но никогда — его пост. Он мог пожертвовать своим тщеславием ради дружбы — когда занимают столь высокий пост, это достоинство встречается столь редко, что забыть о нем было бы непростительно…

В общем, он вполне великодушен, и это стоит отметить. И чувствительности, тонкости ему тоже хватает: он мог найти слова, чтобы подбодрить робких, чтобы вернуть надежду отчаявшимся. Как можно забыть, что именно он заставил меня вытащить из ящиков тетради, которые я там прятала, и бросить в один прекрасный день вызов Истории и Университету, опубликовав «роман» — низкий жанр и свидетельство великого греха по отношению к апостолам Истины. Не будь его веры в меня, стала бы я той, в которую он единственный верил? Для того чтобы не причинить мне боль, он переписал в более вежливых выражениях письмо, в котором издательство отклоняло мою первую рукопись; позднее уже из писем читателей он изымал без моего ведома те, в которых они высказывали свое недовольство или просто не рассыпались в похвалах мне. Если он недостаточно ценил меня как женщину, то как автору мне повезло — тут он воздавал мне должное… И, хотя теперь он уже не читает поверх моего плеча, пишу я все равно для него. Для того, чтобы удивить его и чтобы воспеть ему хвалу. Чтобы удивить его своими похвалами.

Мне бы хотелось соорудить ему из слов памятник такой же прекрасный, как тот хрустальный гроб, в котором спят наши обручальные кольца. Вчера, когда прислуга случайно, вытирая пыль, перевернула шкатулку, кольца, которые до этого лежали рядом, вошли одно в другое. Теперь, когда я смотрю, как они лежат на атласной подушечке, мне видно только одно кольцо — красивое кольцо из желтого и белого золота, — одно, в котором соединились два разных металла. Размер, материал, цвет — когда эти кольца клали рядом, казалось, что они не подходят друг другу совершенно, но тут нечто совершенно противоположное — они просто созданы для того, чтобы быть вместе, чтобы входить одно в другое, сливаться в одно целое, составлять союз… Два кольца — один круг, нерасторжимая связь. Как лучше объяснить мужу, что я чувствую себя непарной, с тех пор как он от меня ушел?

Но есть одна вещь, которая смущает меня в этой последней любовной песне (прощай, мое наслаждение и моя радость), в этой надгробной оде (прощай, свет моих очей), в этом «Памятнике» — «мой почивший в бозе» прекрасно себя чувствует! И я нередко слышу о нем: он грубо пересмотрел наш договор, сократил суммы на содержание детей, оголил общий счет в банке. Распоряжается «наличностью», как своей собственностью!

— Мадам, — предупреждал меня банкир, — когда разводятся, не сохраняют общего счета, это слишком опасно.

— Но это не совсем совместный счет! Я одна отправляю на него деньги: на этот счет приходят все погашения медицинского страхования тех сумм, что я выплатила заранее за себя и детей, а поскольку развод еще не зарегистрирован, то страховая компания требует, чтобы в счете фигурировал и «господин Келли», «господин и госпожа»… Муж не возражает. Впрочем, он оставил мне чековую книжку. И потом, честно говоря, это не в его духе — очистить втихомолку банковский счет — мало похвальное занятие…

Ну так вот, я ошиблась! Это совершенно в его духе, в его новом духе или в духе его «оранты» — может быть, ей понадобился еще один бриллиант? Хуже того, он даже не предупредил меня о своих намерениях, так что я впервые в жизни выписала необеспеченный чек… Можно подумать, что, подвергая меня публичным оскорблениям и насилию, воруя, выдвигая возражения после того, как обо всем договорились, он хочет продолжить невозможный диалог; его любовь, его гнев, его страх говорят на языке глухих, на языке знаков, — регулярно без комментариев отправляет он мне вырезанные из газет заметки о разведенных парах — некоторые фразы в них выделены маркером: «супружеский ад», «каждый пятый француз утверждает, что ведет двойную жизнь», «разгул страстей трудно себе даже вообразить»…

Франси, помоги мне, пожалей! Сделай так, чтобы я тебя забыла, для того чтобы потом вспоминала! Исчезни, для того чтобы я тебя продолжала любить! Убери себя из моей жизни! «Заклинаю вас помочь мне совершенно забыть вас…»

Гражданская война. Я веду войну с самой собой: есть «я», которое его любит, и «я», которое его ненавидит. А я страшусь заключения мирного договора — того момента, когда мое обретшее свое единство «я» станет «я» безразличным.

Гражданская война. Я сжигаю сама себя на огне, который сама же и развожу: в моих рассказах, сценариях, романах я всегда уходила от разговоров о «секретах моей жизни» — я всегда знала, что моя жизнь на самом деле вовсе не моя, что она принадлежит тем, с кем я ее делю, а раз так, зачем им все «это»? Моему мужу, родителям, друзьям?

Однако каждое утро мне необходимы силы, чтобы встать и открыть ставни. Каждое утро после ночных кошмаров… Только хорошие сны, которые проскальзывают иногда в этот шабаш, не имеют ни сюжета, ни действующих лиц — просто отдельные фразы. Самые хорошие мои сны — там, где я пишу, где правлю то, что написала, и нахожу, наконец, точное слово, верный ритм, безукоризненную формулировку. В пекле я вспоминаю об оазисе моих слов — они как живая вода, которая принадлежит только мне. Даже если я черпала слова из этого живого источника для него, если я хотела, чтобы он утолил жажду ими из моих ладоней, — вода моих пустынь, эта вода, — не твоя и не «из-за тебя», она текла много раньше тебя, она тебе не принадлежит, но вся эта вода — твоя…

Но стоит мне припасть к источнику, как я уже отпрянула от него, хватая ртом воздух: это не мои слова, а кислота и пламя. Я не преследую цель поймать в сети слов того, кто бежит от меня, я не собираюсь утолить его жажду, чтобы заставить себя любить, — речь лишь о том, чтобы занять себя им вопреки его воле, чтобы хранить ему верность до гробовой доски, до «Памятника», — иначе возникло бы у меня желание опубликовать написанное? Та невинность, которую я будто бы ищу в верности, не так уж чиста. Делая публичными мои несчастья и наши выяснения отношений, я преследую цель гораздо менее конкретную: печатное слово изгоняет из меня беса — я хочу помешать непостоянному вернуться. Поскольку я не очень уверена в себе, вернись он… Я создаю то, что невозможно исправить: в непоправимом обретаешь некую безопасность, которой редко добиваешься при исправлениях.

И, кроме того, есть Другая, есть госпожа Келли. Моя книга, даже если она ее не прочтет, будет в жизни этой женщины тем, чем она сама стала в моей, — неким невидимым, но повсюду ощущаемым присутствием, ядом, разлитым в воздухе, которым дышишь. Отсутствующая, я привяжу себя к ней узлом из желчи, темным пламенем. Не слов я жажду — мести. Война, только война — несите факелы, разжигайте костры! Никаких поблажек.

Я горю, мерзну, полыхаю, захлебываюсь. Мне бы хотелось вываляться в снегу, затушить в снегу сжигающее меня пламя… Но снега в последние дни мало; а раз он растаял, то лишил меня и последней подружки — синицы, которую я кормила, когда все вокруг замерзло. Она прилетела однажды утром и, усевшись на жердочку, стала колотить клювом в мое окно. Каждый день я отворяла для нее балконную дверь, разбрасывала хлебные крошки, зернышки, оставляла на тарелке нарезанное сало, не забывая, конечно, мисочку с водой, которую я меняла каждый час, потому что она покрывалась корочкой льда. Я потрудилась для спасения этой синицы!