Книга Американский пирог - Майкл Ли Уэст

Едва заслышав тарахтение фургона, я понеслась в прихожую, открыла дверь и сбежала по ступенькам. И тут же увидала ее волосы — короткие-прекороткие, как у мальчишки! От этого ее глаза казались жутко большими и темными — совсем как у Руфи. Росточком она была с двенадцатилетнюю девочку, я и не помнила, что она такая кроха. Да и оделась она как-то… бедновато: штопаные джинсы, кроссовки да рубашечка с коротким рукавом.

— Минерва! — завизжала Фредди и, пробежав по траве, кинулась мне на шею. Затем она отступила и оглядела меня: — Ты стала поменьше ростом!

— А ты так исхудала. — Я схватила ее за руки. — На ужин у нас салат и запеченные бараньи ребрышки с пылу с жару. Мясо-то ты ешь?

— Еще бы, — она заулыбалась и взъерошила свои стриженые волосы. Я вздохнула с облегчением и потащила ее в дом, отпихнув с дороги Элинор. На кухне я усадила ее за дубовый стол.

— Ешь, детка, — твердила я, бегая туда-сюда и накрывая на стол.

— Ты хоть помнишь, что сегодня Новый год? — спросила Фредди.

— Как хорошо, что ты напомнила! — Я обняла ее за плечи и почувствовала, как торчат ее косточки. — Тогда я натушу нам черных бобов, они — к удаче.

— Да уж, удача нам не помешает, — откликнулась Элинор.

Когда они пошли в больницу к Джо-Нелл, я накинула пальто, взяла авоську с цветами и отправилась на кладбище. День был уже на исходе, солнце постепенно садилось, а с северо-запада подул холодный зимний ветер. Я направилась к площади. Кое-кто у нас жутко гордился, что Таллула стала такой новомодной, что в ней появились все эти лампы для загара, магазины с кинокассетами и китайские забегаловки. Но, на мой вкус, городок не слишком переменился. То, что подновилось снаружи, в глубине-то осталось таким же, как прежде. Вот этот платан стоит перед зданием муниципалитета уже сто пятнадцать лет, и именно на нем в девятьсот втором году повесили семерых человек: это в нашем-то веке, заметьте себе! На месте киномагазина прежде было кафе «Кунс 5-10». Там, где раньше стояла скобяная лавка, теперь салон загара «12 месяцев», а место старенькой клиники доктора Чили Маннинга занял мебельный магазин. Если заболеешь, надо идти в больницу Красного Креста на шоссе Картидж, где каждый божий день принимают новые доктора, и всегда приезжие. Волей-неволей начинаешь думать, не натворили ли они чего в другом штате.

Кладбище лежит на высоком холме, окруженном синими горами и глубокими, заросшими дикими травами ущельями. Все те долгие годы, что минули со смерти Амоса, я то и дело хожу на площадь и карабкаюсь на этот холм, на вершине которого зеленеет кладбищенское плато. Я прохожу сквозь скрипучие железные ворота и делаю крюк мимо старинных надгробий, на которых выбиты даты восемнадцатого века. Внизу, как на блюде, лежит городок, по которому петляет грязно-зеленая речка, а на востоке громоздятся огромные махины гор. Деревца на кладбище в основном тоненькие и чахлые. Руфи и Амос похоронены подле группы кленов: летом они дают густую прохладную тень, а осенью их красные листья кружатся над могилами. Зимой же остаются лишь голые ветки, сквозь которые открывается вид на многие мили вокруг, причем о лежащем внизу городке напоминает лишь идущий к небу дымок. Встарь, как я ни тосковала по Техасу, во мне нет-нет да просыпалась какая-то нежность к Таллуле: ведь городок с таким кладбищем не мог быть совсем уж пропащим. Бывало, расставив цветы и направляясь домой, я на многое смотрела уже совсем иначе.

Проковыляв по посыпанной гравием дорожке, я миновала целый лес из надгробий Креншо и Пеннингтонов и подошла к камню единственного Прэя на всем погосте.

— Добрый день тебе, Амос, — пожелала я ему и, опустившись на коленки, отряхнула листья с его плиты. На ней уже вырезали и мое имя: «Минерва Прэй», только пока что без даты смерти. Что ж, я не возражаю. Только тут я и видала свое имя, написанное печатными буквами. Я подобрала искусственные цветочки, рассыпанные ветром, а затем вынула из авоськи пару пластиковых роз, закупленных впрок в «Биг лотс». Все вместе я красиво расставила в гранитной вазе. Затем кряхтя поднялась с колен и шагнула к могиле Руфи. Я хотела похоронить ее рядом с отцом, и это мне удалось: тогда, в семьдесят пятом, на кладбище было еще не так тесно. Я убрала подвядшие после недавнего града пуансеттии и расставила розы. Отойдя назад, я залюбовалась наведенной красотой. Самые роскошные могилы — я, разумеется, не о свежих — были убраны живыми венками, оставшимися после Рождества. Сплетенные из веточек сосны и кедра и перевитые красными лентами, они выглядели очень нарядно. В следующем году, с божьей помощью, надо будет принести сюда украшенные леденцами гирлянды. Джо-Нелл все подбивает меня украсить могилы фонариками (она говорит, теперь есть и такие, что работают на батарейках), но боюсь, кто-нибудь решит, что на холме живут призраки.

Дел-то было еще много — зимой могилы кажутся тоскливыми и заброшенными, — но я уже порядочно утомилась. Годы берут свое! В молодости, да и в зрелые годы, как-то не верится, что до такого дойдет: что в старости не будет сил даже на то, что в радость. К концу жизни у меня осталось лишь изболевшееся сердце да неухоженные могилы. Ветер раздувал полы пальто и хлестал ими меня по ногам. От холода заныли все косточки, а окоченевшие пальцы почти не гнулись. Я глянула на небо — жемчужно-серое, оно подернулось легкой дымкой, мерцавшей в вышине. Затем я двинулась к дорожке, засунув руки глубоко в карманы и пару раз обернувшись к Амосу и Руфи.

— До встречи, — сказала я им, — и с Новым годом вас обоих!

Просто стыд берет, что некоторые не убирают пуансеттии аж до самой Пасхи! Видать, забот полон рот. К тому же зимою в Теннесси так зябко, что из дому и выходить-то не хочется. Нет, на кладбище хорошо летом. Городок кажется таким пригожим, окруженный реками и горами, напоенный солнцем, под розовым кисейным небом с кружевными облачками. С кладбища я видала красивейшие закаты. Некоторые все копаются, обсаживают могилы ирисами, чтобы вышла живая изгородь. Но я так не делаю. Мне нравится следить, как постепенно уходит лето, нравится выпалывать сорняки и чувствовать, как солнышко припекает спину. В июне, по утренней прохладе, я сперва убираю могилы Амоса и Руфи, а потом берусь за чью-нибудь чужую могилку, которая выглядит неухоженной. Порой даже кажется, что мертвых я знаю лучше, чем живых.

Когда приходит лето, я превращаю эти могилки в цветущий сад. С утра готовлю себе бутерброд, наливаю в баночку сладкого чаю и набираю в саду корзинку роз и дельфиниумов. Я начинаю полоть с краешка и вырываю все сорняки, весь черничник и дикие маргаритки. Оголодав, уплетаю свой бутерброд под дубом, на котором каждый год вьет гнездышко какая-то красная птичка. Иногда я закусываю тунцом, а иногда — яичным салатом. Я растягиваю удовольствие и любуюсь лежащим внизу городком с высокими белыми колокольнями, покосившимися крышами и машинами, жужжащими, точно шмели, на Вашингтон-авеню. Дни похода на кладбище бывают долгими и упоительными. Я вроде бы наедине со своими мыслями, но в то же время меня словно окружают тени родных. Скорей бы уже наступила весна! Спускаясь с холма, я услышала, как в ветвях одного из дубов запела иволга. Этой пташки я не слышала со времен своей юности в Маунт-Олив, и ее пение согрело мне душу. Я поняла, что это знамение, только доброе ли, дурное ли, не разобрала.