Книга Призраки Гойи - Жан-Клод Карьер

— Хорошо сыгранной? Не уверен, — ответил король. — Но в этом что-то есть, не так ли? Нечто, что могло бы… Пожалуй, стоит бы посмотреть, что сумел бы извлечь из этого какой-нибудь виртуоз.

Снова раздается стук в дверь, и на сей раз государь кричит:

— Да-да! Войдите!

Дверь открывается, и гонец входит в комнату. Он преклоняет колено перед монархом и говорит:

— Ваше величество, я приехал из Парижа… Короля Франции казнили.

Он протягивает Карлосу запечатанное письмо, отправленное из испанского посольства во Франции. Король всё еще держит в руках скрипку, слишком ошеломлен, чтобы взять письмо. Он только и может сказать:

— Короля Франции?

— Да, ваше величество. Его судили и публично отрубили ему голову. Шесть дней тому назад.

— Моему кузену Людовику? — переспрашивает король.

Посланец встает и уходит. Он отдает письмо камергеру, который вручит его королю. Но самое главное уже сказано. Король потрясен, он медленно кладет скрипку в футляр, закрывает его и убирает в секретер.

Затем направляется к двери, по-видимому собираясь поговорить с королевой или кем-нибудь из министров. Любопытные придворные, собравшиеся за дверью кабинета, расступаются, пропуская государя, который медленно, как бы в полусне, проходит мимо них. Камергер протягивает ему запечатанное письмо. Король машинально берет его.

Прежде чем удалиться, Карлос, словно внезапно что-то вспомнив, оборачивается к Гойе и говорит:

— Нам с королевой очень понравилась картина. Вы поистине великий художник.

Итак, после довольно долгих неизбежных раздумий главный инквизитор, испросив помощи у Бога, принял решение изгнать Лоренсо не только из Конгрегации в защиту вероучения, но и из ордена доминиканцев. Это решение не было беспочвенным, ибо отец Григорио дорожил присутствием Лоренсо. Он, можно сказать, наделил Касамареса неограниченными полномочиями в новоявленном крестовом походе инквизиции Мадрида против нравственного упадка Испании. Нелепый крах Лоренсо грозил повлечь за собой его собственное фиаско. Поэтому он чувствовал, что обязан принять жесткие меры, не поддаваясь чувству, не давая воли снисходительности.

Несколько дней главный инквизитор даже подумывал обратиться в Рим за позволением отлучить Лоренсо от церкви, после чего отступнику до конца его дней было бы запрещено причащать и, самое главное, причащаться. Затем отец Грегорио отказался от этой мысли. Незачем, вероятно, рассуждал он. Лоренсо был не из тех, кто способен обратиться в ислам или принять какую-либо иную веру. В глубине души он всегда останется христианином. Зачем же лишать этого человека единственного доступного ему утешения?

Он вызвал Лоренсо для последнего разговора, во время которого распространялся о том, в каком плачевном виде тот выставил инквизицию и их орден, в первую очередь в глазах короля, и в заключение заявил, что Касамаресу придется покинуть ряды черно-белой братии.

Лоренсо спросил, нельзя ли ему уехать из Испании в качестве монаха-проповедника в дальние края, куда еще не долетела весть о его прегрешении. Отец Григорио наотрез отказался. Он сказал, что Лоренсо лишился доверия, и не может быть и речи о том, чтобы он продолжал служение где бы то ни было.

— Я жду неизбежных дисциплинарных санкций, — заявил инквизитор, — после чего вы навсегда покинете стены этого монастыря. Вам будет запрещено носить сутану доминиканца, и я советую вам взять другое имя. Отныне только вам решать, как вы распорядитесь своей жизнью. Возвращайтесь в свою келью и не выходите оттуда до прибытия официальных бумаг. Главное, я не желаю, чтобы вас видели в городе.

Лоренсо опустил голову и повиновался. Он отправился к Инес, с которой говорил, но лишь намеками. Ему разрешили всего одно свидание с узницей, всего на несколько минут. Монах сообщил ей, что он отправляется в далекое путешествие с неизвестной целью. Куда? Он еще не знал. Девушка стала умалять взять ее с собой. Невозможно, ответил Лоренсо, ее не выпустят за порог этой кельи, за ограду монастыря. Она должна терпеливо ждать суда. Вероятно, ему больше не удастся с ней встретиться и поговорить. За ним тоже следят, и в ближайшие дни его скорее всего будут держать в тайном месте.

— Но как же я смогу жить без тебя? — вопрошала Инес. Что я буду делать здесь одна?

Монах не знал, что ей ответить.

На следующий день после этой встречи, глубокой ночью, Лоренсо удалось бежать. Позже брат-эконом утверждал, что перед побегом тот украл несколько монет из ларца Бильбатуа, но это так и не было доказано. Касамарес бесшумно собрал дрова, лежавшие в монастырском дворе, тихо соорудил из них нечто вроде лесов, перелез через стену и спрыгнул вниз. В этом месте высота стены достигала более четырех метров. При приземлении Лоренсо ушиб левую лодыжку и убежал, прихрамывая.

Поэтому-то Касамареса и объявили «беглым», о чем сообщили Гойе монахи, явившиеся забрать его портрет. Из-за этого бегства, вопиющего акта неповиновения, было решено сжечь изображение преступника.

Это произошло в одном из уголков Плаца Майор, в самом Мадриде. Ничего особенного: несколько солдат, бивших в барабаны возле небольшого возвышения, тридцать-сорок зевак. Двое доминиканцев, тех же, которые приходили к Гойе, поднялись на помост с портретом беглеца, извлеченным из рамы. Один из двух монахов развернул пергаментный свиток и зачитал довольно высокопарный текст, написанный на старокастильском языке. «Подобно тому, как образ этого человека, жалкого грешника, отступника и безбожника, сгорит и развеется вместе с дымом, — приблизительно говорилось в этом тексте, — так и воспоминание о нем должно навеки улетучиться, изгладиться из людской памяти. Отныне тот, кто произнесет его имя или вспомнит о нем, будет проклят и обречен вечно гореть в адском огне. Пусть же всевидящий Бог, от которого ничего не скрыть, преследует нечестивца и покарает его, где бы тот ныне ни находился».

— In nomine patris, et filii et spiritus sancti.

— Amen, — произнесли зрители.

Младший из монахов поднес к портрету Лоренсо факел и поджег его. Через несколько минут пламя перекинулось на полотно.

Отец Григорио не явился на это мероприятие. Он не желал придавать ему слишком большое значение своим присутствием. В сущности, обычное дело. Ничтожное происшествие. Главное, не следовало распространяться о том, почему сожгли портрет.

Зато Гойя в темном плаще и широкополой шляпе был здесь, среди собравшихся по этому случаю ротозеев. Как всегда, когда художник бывал в городе, он взял с собой тетрадь для эскизов, куда заносил наброски, сделанные на скорую руку.

В тот день Гойя не стал доставать тетрадь. Он стоял среди толпы, глядя, как одно из его творений предают огню, и думал: «Хорошо, что я, по крайней мере, не написал рук, вот так всегда».

Внезапно резкая боль пронзила его правое ухо. Он поднес к уху руку и едва не закричал. Боль довольно быстро прошла.

Барабанный бой не прекращался. Картина горела у всех на глазах, в то время как оба доминиканца произносили что-то нараспев на латыни, вероятно, какое-то проклятие. Через несколько минут всё было кончено. Пламя добралось до лица Лоренсо в последнюю очередь. Гойя смотрел, как огонь уничтожает его: сперва подбородок, затем губы, щеки, основание носа. Он вспоминал, как работал над этим портретом, все сделанные мазки, свои колебания и переделки. Наконец, художник увидел, как пламя охватило мрачные и в то же время живые глаза монаха, стоившие ему стольких усилий и теперь исчезающие в огне.