Книга Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет

Этот зашифрованный abrege[301]словно свидетельствует о том, что (если только в нашем бреде нет серьезного изъяна) книга вырождается в разновидность комедии дель арте, а это литературный жанр, против которого мы возражаем особенно. Лиу и лю делают, что их душе угодно, просто наслаждаются жизнью. Они отцветают и влезают во всевозможные недозволенные ультра и инфра и над и под. А это плохо, так как покуда они это делают, они не способны встретиться. Мы боимся простых аккордов. Белаква медленно дрейфует, это правда, изо всех сил стараясь сгустить мелодию, но собственно гармоническая композиция, глубинная музыка, в значительной степени остается, ужасно, что мы вынуждены это признать, ausgeschlossen.[302]

Напр.: не так давно мы чуть не поддались искушению заставить Сира-Кузу заставить Люсьена стать отцом. То был очень сомнительный план. Если новая жизнь в этом случае, то есть в случае Сира-Кузы и Люсьена, может зародиться в результате коллизии, все прекрасно. Коллизию всегда можно устроить. Мы, следует надеяться, еще не пали так низко, чтобы быть не в состоянии устроить коллизию. Но как это возможно? Как новая жизнь может зародиться иначе чем вследствие гармоничного течения чудовищного неправдоподобия? Мы слишком быстро устаем, мы недостаточно Deus и недостаточно ex machina, чтобы вовлекаться в эти гиперболические прикрасы, лишенные доблести настолько же, насколько они лишены ценности.

То же и с остальными привлекательными комбинациями. Мы не смеем создавать дуэты, еще менее мы способны расправить крылья для полноценного тутти. Мы только бродим впотьмах или посылаем бродить впотьмах Белакву, надеясь, что он залатает тут и там прохудившуюся мелодию.

Памятуя о несговорчивости наших новобранцев до сего времени, следует ли удивляться, что нам не удается вообразить без угрызений совести (как редко мы возвращаемся домой без этого!) неминуемый выход на сцену их главного, так сказать, коллеги? Все, что необходимо для придания роману унылого правдоподобия, так нам кажется, — это богатая галерея Шенелей и Бирото и Октавов и манцониевских суженых,[303]имена которых мы позабыли, и иных подобных типов, без колебаний тянущих свою лямку от обложки к обложке, с похвальной симметрией, знаете ли, возвращающихся в прах, из которого они восстали или, пожалуй удачнее, были насильно извлечены. А в нашем мешке с игрушками ни единого Шенеля! (Вы знаете Шенеля, одна из бальзаковских антикварных вещиц.)

Даже наши спаниели повеселели.

Далее, в интересах сей девственной летописи мы, как оказывается, вынуждены продраться через безжалостные заросли, настоящую чащу, настолько же густую, упрямую и нетерпимую, как и та, с которой мы столкнулись некоторое время назад, у входа, если вы помните, в черный вьюжный коридор, и нам тем более тяжело и неприятно вгрызаться в нее, если учесть, что чаща застала нас у самой опушки. Следовательно, нам предстоит, ни больше ни меньше, пронзить тени и сплетения поступков Белаквы. При этом мы просим Общество книголюбов засвидетельствовать, что, несмотря на предстоящий поход, мы не собираемся признавать себя побежденными. Разум повелевает разумом, и он повинуется. Ах, miracle d'amour.[304]

Многое из того, что было сказано в отношении нежелания наших непокорных слагаемых вступать в связь и радовать нас синтезом, справедливо и применительно к Белакве. Их движение основано на принципе отталкивания, их свойстве не сочетаться, но, подобно небесным телам, рассредоточиваться, бросаться врассыпную, астральные соломинки на временной шкале, песок в мистрале. И не только избегать всею, что не есть они, всего, что вовне и что, в свою очередь, избегает их, но и рваться прочь от самих себя. Они бесполезны с точки зрения строителя, во-первых, потому, что они не потерпят, чтобы их системы были поглощены большей системой, и, главным образом, потому, что сами они как системы тяготеют к исчезновению. Их центр истощается, их побег от центра невозможно опровергнуть, еще немного — и они взорвутся. Далее, чтобы еще более запутать дело, им присущи странные периоды recueillement,[305]некая разновидность центростремительного обратного потока, сдерживающего распад. Образ действия, представляющийся нам ложным, Бальзака, например, или божественной Джейн[306]и многих других, состоит в исследовании злоключений или отсутствия злоключений у персонажа, помещенного в этот самый обратный поток, как если бы в этом состоял весь рассказ. В то время как в действительности такой образ действия настолько мало соотносится с рассказом, этот нервический откат в самообладание так мало связан с рассказом, что автор поистине должен быть ярым приверженцем принципа абсолютной точности, чтобы вообще на него ссылаться. Так предмету, искусственным образом обездвиженному в обратном потоке самообладания, может быть присвоено точное значение. Все, что остается сделать романисту, — это подчинить себе персонажей колдовством, пункт за пунктом, и осторожно жонглировать неоспоримыми ценностями, ценностями, которые способны поглотить иные, похожие ценности или, напротив, быть поглощенными ими, которые могут нарастать или уменьшаться в силу нереального постоянства того или иного качества. Читать Бальзака все равно что созерцать хлороформированный мир. Он — абсолютный повелитель своих персонажей, он может делать с ними, что душе угодно, он способен предугадать и просчитать малейшую превратность судьбы, он может написать конец книги до того, как закончен первый абзац, ибо все свои создания он обратил в заводных патиссонов, а значит, вправе ожидать, что они останутся в предназначенном им месте или будут двигаться с определенной скоростью в заданном направлении. Вся штука, от начала до конца, происходит в обратном развитии, повинуясь колдовским чарам. Все мы любим и облизываем Бальзака, мы готовы выхлебать его до конца и сказать, что это восхитительно, но зачем называть дистиллят Евклида и Перро Сценами жизни? Почему человеческая комедия?

Почему что-то? Зачем тревожиться об этом? На это уходит наша драгоценная бумага.

Значительная часть вышеприведенных маргиналий охватывает Белакву, или, точнее: Белаква отчасти охватывается вышеприведенными маргиналиями.

В своей простейшей форме он был триедин. Только подумайте. Триединый человек! Центростремительный, центробежный и… не. Феб, преследующий Дафну, Нарцисс, бегущий от Эхо, и… ни тот, ни другой. Ну что, разве не ясно? Скачки с препятствиями в Вену, побег в Париж, тяжелое соскальзывание в Фульду, возвращение в Дублин и… чертовская невосприимчивость к путешествиям и городам. Рука, протянутая Люсьену и Либеру и Сира-Кузе и отнятая, протянутая вновь и вновь отнятая и… руки забыты. Точечки симпатичные, правда? Триедин. Ессьсэр. В экстренных случаях, например, когда Сира-Куза стала святой или когда Смеральдина-Дафна, дабы он мог располагать ею согласно своему Богу, превратилась в Смеральдину-Эхо, два первых лица могли позабыть о своих различиях, два противоположных интереса могли вдруг совпасть, левое и правое крылья срастались, чтобы начать полет. Та же грязная сумятица и утрата потребностей сопутствовали ему, когда волшебной палочкой он обращал ее в волшебную птицу, обращал кого, черт его знает кого, кого-нибудь, и запускал в нее стихотворением, опускаясь на дно, чтобы скорее выплыть. Почти что reculer pour mieux enculer.[307]