Книга Осенние мухи - Ирен Немировски

Немногие защищал и свою жизнь. Они молчали, когда их забирали, и так же молча шли на смерть. Революция — бессмысленная кровавая бойня. Ничто не имеет смысла, жизнь в том числе.

Я подошел к парку, открыл решетку и увидел Курилова: он инспектировал стоявших за деревьями агентов в штатском.

— Что вы здесь делаете, господин Легран? Идемте, я покажу вам замечательное зрелище.

Он буквально заставил меня подойти к дому. Через открытые окна я видел освещенный малахитовый зал, дом, обмахивающихся веерами дам. В первом ряду сидели император и великие князья.

Курилов поднял голову:

— Бах…

Строгая стройная музыка витала над нашими головами. Играл знаменитый Р. Я не люблю музыку, я вообще равнодушен к искусству. Мне нравятся лишь Гайдн и Бах.

— Вот государь с государыней. Вы ведь никогда их прежде не видели? Как восхитительно величавы лица властителей России, — сказал Курилов тем торжественным тоном, который раздражал и одновременно умилял меня.

Император слушал очень внимательно. Во время паузы он устало откашлялся, поднеся к губам руку в перчатке, слегка наклонил голову.

— Позвольте мне остаться здесь, — сказал я, — в комнатах слишком жарко.

Курилов кивнул и вернулся в дом.

Ночь была душной, на небе сверкали молнии. Гости перешли в зал, где был сервирован ужин. Я гулял под окнами и видел императора с бокалом в руке, Ирину в белом платье, Маргариту Эдуардовну с бриллиантовым эгретом в волосах и приколотыми к корсажу розами…

Мне плохо дышалось в густом, неподвижном воздухе. Огибая дом, я столкнулся с одним из агентов: он видел, как я разговаривал с министром, и не остановил меня, чтобы проверить документы, но некоторое время шел следом по аллее. Я остановился, предложил ему папиросу.

— Много работы сегодня ночью?

Агент нахмурился.

— Дом хорошо охраняется, — уклончиво ответил он по-французски с сильным немецким акцентом, коснулся пальцем полей котелка и исчез в темноте.

Я чувствовал себя странно, прогуливаясь в парке, где за каждым вторым деревом прятался полицейский. Я тогда нечасто размышлял о собственной жизни, бывшей сном наяву. Той ночью я впервые думал о неизбежности смерти, но меня это не волновало… Я говорил себе: «Бомба лучше револьвера, она убьет и меня…» Странно было представлять, что мы с министром умрем одновременно… Я чувствовал жар, предгрозовая атмосфера давила на меня. Я задыхался. «Закрыть глаза, уснуть…» — думалось мне. Проклятая жизнь… Непостижимая… Жизнь, в которой позволено убивать незнакомых тебе людей, как в те ночи в 1919 году…

Я спрашивал: «Имя? Дата рождения?» — изучал документы — подлинные и фальшивые, и между мной и моими подследственными возникали простые, ясные, почти братские отношения.

— Ты — вор и спекулянт, ты поставлял императорской армии испорченные консервы и сапоги из гнилой кожи, ты — неплохой человек, ты просто любил деньги. Ты наклоняешься ко мне, шепчешь со страстной надеждой: «Товарищ комиссар, у меня есть доллары… Пощадите, товарищ комиссар… Я никогда никому не причинял зла… У меня маленькие дети… Сжальтесь!..»… Когда завтра тебя пристрелят в темном гараже, ты вряд ли поймешь, за что умираешь.

Помню одного негодяя, из белых офицеров: он тысячами вешал крестьян, сжигал дотла деревни… Перед казнью он взглянул на меня налитыми кровью глазами и прокричал: «За что, комиссар? Я никому не делал зла». Это было… потешно…

«Уничтожить неправых во имя счастья большинства». Зачем? И кто праведен? Как люди поступят со мной? Охотнику невыносимо тяжело убивать животное, которое он вырастил и выкормил, однако приходится играть роль. Я убил Курилова. Я посылал на смерть людей, которых понимал, как братьев, как самого себя…

Сегодня ночью у меня случился приступ лихорадки. Я оставил на столе бесполезные старые записи, спустился в сад и долго ходил по аллейке — десять шагов, от стены до стены… Меня мучила жажда. Я боялся захлебнуться кровью, горло перехватил спазм.

Под утро пошел дождь, и я смог наконец лечь. Снова начинается кашель, я задыхаюсь. В доме тихо. Я люблю мое неизбывное одиночество.

Тридцать лет назад, летней ночью, я ходил под окнами Курилова и разглядывал толпу блестящих марионеток. Жизнь развеяла их, как дым.

Через несколько часов император собрался уезжать. Подали карету. Стоявшие в тени деревьев агенты сомкнули невидимый круг. Я прислушался и различил дыхание и шорох шагов по траве. Министр шел первым, держа в руке золоченый канделябр: по обычаю, хоть и было светло как днем, он освещал путь монарху. За ними, с почтительными перешептываниями, следовали остальные гости.

Император тихо кашлянул, и все немедленно смолкли.

— Благодарю вас, праздник вышел замечательный.

Он сел в карету рядом с императрицей. Александра Федоровна — она держалась совершенно прямо и неподвижно, ее лицо было печально-высокомерным — кивнула головой с белыми перьями в прическе, и они уехали.

Курилов сиял. Гости толпой окружили его, рассыпаясь в похвалах, словно на него пал отблеск монаршего величия.

— Не угодно ли вам будет пройти в беседки, медам? — произнес он трубным голосом, повернулся к Далю, взял его под руку и повлек следом за гостями.

— Поздравляю, — сказал барон, — его величество очень доволен.

Курилов был наверху блаженства. Заиграли сидевшие среди деревьев музыканты, на лужайках зажглись бенгальские огни. На бледных лицах Даля и Курилова, лицах живущих без солнца петербуржцев, мелькали кровавые отсветы. Если подумать, в этом был глубинный смысл.

Даль сердечно пожал руку министру, и я понял, что падение Кашалота предопределено.

— Я знал: их величества поймут, что были введены в заблуждение, как только увидят мою жену.

Курилов горделиво улыбнулся. Его ум — не такой могучий, как считал он сам, но и не такой ограниченный, как полагал я, — мутился, затмевался, если все складывалось удачно. Успех ударил ему в голову, как вино.

Я вернулся к себе, открыл окно и смотрел, как отъезжают экипажи придворных, а потом до утра слушал игру гармошек на конюшне. В спальне Маргариты Эдуардовны зажегся и сразу погас свет.

Глава XXII

Через неделю после бала император вызвал Курилова к себе и в учтивых выражениях — Николай II был просвещенным монархом и в отличие от своего отца не допускал грубости ни в словах, ни в поступках — предложил министру самому сделать выбор между опалой и разводом. Царь настойчиво рекомендовал последнее, но Курилов отказался расстаться с женой и даже выразил негодование, что самодержец нашел очень tactless[9]. Курилов был отправлен в отставку.

Я видел Кашалота в тот день, когда он вернулся из Петербурга. Помню, что его лицо не утратило ни грана привычной невозмутимости, разве что чуть побледнело да уголки рта опустились. Меня удивили спокойствие и самообладание этого человека: в его улыбке была не только ирония, но и смирение.