Книга Двенадцать рассказов-странников - Габриэль Гарсиа Маркес

Идея нанять немецкую гувернантку могла прийти в голову только отцу, карибскому писателю, чье тщеславие намного превышало талант. Ослепленный былой славой Европы, он, похоже, не переставал извиняться за свое происхождение как в книгах, так и в живой жизни, и в голове у него крепко засела мысль не оставить в детях даже следов своего собственного прошлого. Мать же, так и оставшаяся скромной учительницей, некогда обучавшей детей, перебираясь из селения в селение на плато Гуахира, и представить себе не могла, чтобы мужу пришла в голову не блистательная мысль. И потому оба даже не задумывались, какой будет наша жизнь с этим дортмундским сержантом в юбке, которая постарается силою вбивать в нас самые протухшие манеры европейского света, пока родители вместе с сорока модными писателями в течение пяти недель будут совершать культурный вояж по островам Эгейского моря.

Сеньора Форбес прибыла в последнюю субботу июля на рейсовом пароходике из Палермо, и нам довольно было взглянуть на нее, чтобы понять: праздник окончился. Она прибыла в сапогах, как у военных, и наглухо застегнутом двубортном костюме, невзирая на летнее пекло, а из-под фетровой шляпы выглядывали коротко, как у мужчины, подстриженные волосы. От нее пахло обезьяньей мочой. «Так пахнут все европейцы, особенно летом, — сказал нам отец. — Это запах цивилизации». Однако вопреки военной выправке сеньора Форбес оказалась довольно тощей и, возможно, пробудила бы в нас искру сострадания, будь мы немного постарше или же обладай она сама хоть каплей нежности. Мир вокруг стал иным. Шесть часов на море, которые мы с самого начала лета превратили в непрерывную игру воображения, обернулись однообразным часом, многократно повторенным. При родителях мы могли сколько душе угодно плавать с Орестом, поражаясь искусству и отваге, с какими он, всего с одним ножом, сходился врукопашную с осьминогами, смело погружаясь в водоворот из чернил и крови. Орест и теперь приплывал в одиннадцать часов на лодке с подвесным мотором, но сеньора Форбес не позволяла ему оставаться ни на минуту дольше одного часа, положенного на урок подводного плавания. Она запретила по вечерам ходить в дом к Фульвии Фламинии, полагая излишней подобную фамильярность с прислугой, и теперь мы вынуждены были отдавать аналитическому чтению Шекспира то время, которое прежде проводили в увлекательной охоте на крыс. Нам, привыкшим рвать манго в чужих садах и забивать камнями собак на раскаленных улочках Гуакамайяла, невозможно было представить беды страшнее этой жизни королевских принцев.

Довольно скоро мы поняли, что сеньора Форбес к себе была не так строга, как к нам, и ее авторитет дал трещину. Поначалу она сидела на пляже под цветастым зонтиком в своем военном обмундировании и читала баллады Шиллера, пока Орест учил нас плавать под водой, а потом долгими часами, до перерыва на обед, давала нам теоретические уроки хорошего поведения в обществе.

Однажды она попросила Ореста отвезти ее на моторной лодке к лавочкам для туристов, теснившимся вокруг отелей, и возвратилась в черном, переливающемся словно тюленья шкура купальнике, однако в воду так и не вошла. Она сидела на пляже, пока мы плавали, и вытирала пот полотенцем, не заходя в душ, так что через три дня стала походить на вареную лангусту, а запах ее цивилизации стал совершенно невыносимым.

Расслаблялась она по ночам. С самого начала ее воцарения мы почувствовали, что кто-то в потемках ходит по дому, ощупью, и брат заволновался от мысли, что это бродят утопленники, о которых нам столько рассказывала Фульвия Фламиния. Очень скоро мы обнаружили, что бродит по дому сеньора Форбес, начинавшая ночью жить той подлинной жизнью одинокой женщины, которую днем осуждала. Однажды на рассвете мы застали ее на кухне в ночной рубашке, как у школьниц, за приготовлением восхитительного десерта; вся с ног до головы в муке, она отхлебывала из стакана опорто и была не в себе, по-видимому из-за раздора с той, другой сеньорой Форбес. Мы уже знали, что, уложив нас спать, она не шла к себе в спальню, а отправлялась украдкой на море плавать или допоздна сидела в гостиной перед телевизором и, приглушив звук, смотрела запрещенные детям фильмы, и при этом съедала целый торт и даже пила из бутылки особенное вино, которое отец ревниво хранил для торжественных случаев. Вопреки проповедуемым ею суровым правилам сдержанности и умерщвления плоти она, словно сорвавшись с цепи, все время без передышки что-то жадно ела. Потом мы слышали, как она у себя в комнате разговаривала сама с собой, слышали, как декламировала на своем певучем немецком целые куски из «Орлеанской девы», слышали, как пела и как до рассвета рыдала у себя в постели, а потом выходила к завтраку с опухшими от слез глазами, становясь все более мрачной и непререкаемой. Мы с братом никогда больше не чувствовали себя такими несчастными, как в ту пору, но я готов был вытерпеть ее до конца срока, поскольку знал, что все равно она нас переборет. А брат воспротивился всем своим существом, и счастливое лето обернулось для нас адом. Случай с муреной стал последней каплей. В ту же ночь, лежа в постели и слушая, как шатается, не зная покоя, по спящему дому сеньора Форбес, брат вдруг выплеснул разъедавшую душу злобу.

— Я убью ее, — сказал он.

Я удивился не столько его решимости, сколько совпадению — с самого обеда я думал о том же. Однако попробовал его отговорить.

— Тебе отрубят голову, — сказал я.

— В Сицилии нет гильотины, — сказал он. — Да и как узнают, кто это сделал?

Я вспомнил амфору, вызволенную из морских глубин, на дне которой еще оставался осадок смертоносного вина. Отец сохранил его, собираясь подвергнуть тщательному анализу, дабы выяснить природу яда — не мог же он появиться сам от долгого лежания на морском дне. Было так просто использовать его во зло сеньоре Форбес, никому бы в голову не пришло, что это не самоубийство или несчастный случай. Словом, к рассвету, поняв, что она наконец угомонилась после бурной бессонной ночи, мы подсыпали осадок из амфоры в бутылку того особого вина, которое хранил отец. Мы слышали, что этой дозы хватило бы убить лошадь.

Завтракали мы на кухне, ровно в девять, и сама сеньора Форбес подавала нам булочки, испеченные и оставленные на плите рано утром Фульвией Фламинией. Два дня спустя, за завтраком, брат глазами показал мне на отравленную бутылку в буфете — к ней не притрагивались. Это было в пятницу, и бутылка оставалась нетронутой в субботу и в воскресенье. Но во вторник ночью, глядя фривольные фильмы по телевизору, сеньора Форбес выпила полбутылки.

Однако в среду она как обычно минута в минуту вышла к завтраку. Лицо — какое бывало всегда после скверно проведенной ночи, а тревожные глаза за толстыми стеклами очков стали еще тревожнее, когда она увидела в корзинке для булочек письмо с марками Германии. Она прочитала его, пока пила кофе, а сколько раз говорила нам, что этого делать нельзя, и пока читала, лицо то и дело освещалось вспышками слов, которые она читала. Потом она оторвала марки от конверта и положила их в корзинку с оставшимися булочками — муж Фульвии Фламинии собирал марки. В тот день, несмотря на то что ночь она провела скверно, сеньора Форбес отправилась вместе с нами исследовать морские глубины, и мы блуждали в зарослях водорослей до тех пор, пока в баллонах не кончился воздух, и возвратились домой, не получив урока хороших манер.