Книга Слишком поздно - Алан Александр Милн

Пока же до этого не дошло, всем сыновьям следовало оказать равную финансовую поддержку. Сверившись со своими идеально точными бухгалтерскими записями, отец выяснил, что стоимость профессионального обучения Барри со дня окончания школы до поступления на работу в адвокатскую контору составила чуть меньше тысячи фунтов. Кену сообщили, что для обучения на юриста ему также выделят тысячу фунтов, и Алан, когда закончит школу и выберет для себя профессию, получит не больше и не меньше старших братьев. Следует, конечно, понимать, что Кен и Алан будут получать деньги небольшими порциями, и расходовать их нужно с толком.

Решение было более чем щедрое, и я пришел в восторг. На триста фунтов в год можно было жить в Кембридже весьма комфортно, причем семьдесят фунтов стипендии я получал бы от Вестминстерской школы. Через три года я каким-то мистическим образом окажусь готов к какой-то неведомой будущей жизни и не вполне понятными средствами обеспечу себе приличный доход; у меня еще и останется триста фунтов. Можно ли вообразить перспективы блистательнее?

Однако в Кембридж еще нужно было попасть. В те времена для поступления в университет даже от математика требовалось какое-никакое знание греческого. Экзамен, который я с легкостью сдал в четырнадцать, казался непреодолимым препятствием для молодого человека, несколько лет не практиковавшегося в классических языках. Целый триместр я усиленно занимался, стараясь заново овладеть греческим — а точнее, греческим Лукиана и Нового завета.

Помните, я рассказывал историю о человеке, выучившем наизусть всех царей израильских и иудейских? Сейчас я расскажу о человеке, который выучил наизусть все четыре Евангелия. Греческий он знал еще хуже меня, однако надеялся, что в любом отрывке для перевода попадется ключевое слово или выражение, которое позволит угадать, из какого места в официальном издании это взято. Найти бы только начало и конец, а уж середину он вспомнит. В одном абзаце его взгляд зацепился за слова «Ho gegrapha gegrapha». Пишу латиницей, чтобы дамы-читательницы смогли разобрать, и для них же поясняю, что это слова Понтия Пилата: «что я написал, то написал»[20]. Однако наш студент до такого перевода не додумался, разобрал только «Ho» и следом еще какое-то длинное повторяющееся слово. Поднапрягшись, он извлек из памяти ключ, а дальше было легко. Он бодро написал: «О, Иерусалим! Иерусалим! Избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!»[21]

Я справился чуть лучше — и все же недостаточно. Попытка сдать греческий до окончания школы не удалась, и только уже в октябре, в Кембридже, я со второй попытки доказал, что обладаю необходимыми познаниями в греческом. Много лет я был школяром в Вестминстере и вот теперь стал студиозусом в Тринити-колледже.

5

Что дал мне Вестминстер, а чего так и не смог дать за семь лет? Ответить трудно. Читая, как Шелли презирали и травили в Итоне, я думаю о том, что из него все равно получился Шелли. Когда какой-нибудь надменный молодой интеллектуал яростно громит не только свою собственную школу, но и всю систему закрытых школ, он ясно дает понять, что уж самим-то собой вполне доволен; так неужели любая другая система смогла бы воспитать его еще лучше? С другой стороны, грубоватый сельский сквайр, любитель охоты на лис, возможно, полагает, что нельзя назвать разумной систему, дающую на выходе продукт вроде этого высокоинтеллектуального обитателя Блумсбери — а тот, в свою очередь, винит систему за существование таких вот охотников на лис. Похоже, закрытые школы не слишком нас меняют. Сквайры остаются сквайрами, а ханжи — ханжами.

А потому, если уж подводить итог моего долга перед Вестминстером, недостаточно высчитать баланс к моменту окончания школы. Как предположила домохозяйка, когда жилец пожаловался на блох, — «сами и принесли». А если и нет, кто докажет, что итог является естественным следствием движения капитала? Быть может, проведя семь лет в любой другой школе, я остался бы ни беднее, ни богаче. Более того, есть еще одна извечная трудность — как определить, что из жизненных перемен тебе в ущерб, а что в прибыток?

Вестминстер сгубил во мне математика. Запишем это в плюс или в минус? Из чистого эгоизма я должен сказать за это спасибо — став профессиональным математиком, я был бы «слишком хорош для сочинительства». Обитая в надмирных высях чистой математики, я не узнал бы тех блаженных долин, где резвятся необразованные люди. Но разве это заслуга Вестминстерской школы что в мое время математика была в таком загоне? Школа, наверное, ответит, что на ее не слишком заботливом попечении были Бен Джонсон, и Уоррен Гастингс, Гиббон и Кристофер Рен. Настоящий математик становится математиком, несмотря ни на что, а если нет — туда ему и дорога. Пусть ищет другие способы самовыражения. Очень привлекательное рассуждение, способное оправдать самых бездарных учителей.

В остальном я был вполне типичным для той эпохи мальчиком из закрытой школы, с вполне общепринятыми взглядами в области религии и политики (насколько я вообще задумывался о подобных вещах), общепринятой любовью к командным видам спорта и общепринятыми представлениями о том, что значит «неспортивно». Сейчас из всего этого я сохранил только любовь к играм. Но те самые общепринятые взгляды нам не прививали насильно. Не помню, чтобы кто-нибудь в колледже был на стороне буров в Англо-бурской войне, однако если бы такой нашелся, я уверен, травить его не стали бы. Можно было не интересоваться спортом и все равно завести много друзей. Я любил спорт, хотя и без фанатизма. В то время как раз вышла книга «Стоки и компания». Нам казалось, что речь в ней идет о каких-то явно вымышленных школьниках в совершенно неправдоподобной школе. Помню, как я с пеной у рта защищал ее от нападок одноклассника, абсолютно неспособного к спорту, упирая на то, что эта книга по крайней мере оправдывает существование таких вот неспортивных людей. Не знаю, почему он так ее клеймил; возможно, считал, что существование «неспортивных» не нуждается в оправданиях? Во всяком случае, мы бурно спорили, причем каждый явно не на своей стороне. Насколько я помню, это было единственное мое отступление от общепринятых норм, если не считать еще одной странности: я на дух не переносил сортирного юмора. Тут я действительно отличался от своих сверстников, поскольку считал, что шутка должна быть прежде всего смешной. Недостаточно, если она будет всего лишь непристойной. И до сих пор я в этом убежден. Из десяти историй, рассказанных в курительной, девять вгоняют меня в скуку. Зато я в десять раз сильнее радуюсь той единственной, по-настоящему великолепной. Если кто-нибудь в школе и догадывался о таком высокомерии, никто меня за это не шпынял. Наоборот, все очень тактично извинялись, если случалось при мне что-нибудь такое рассказать — как извинялись бы за анекдот о жителях Абердина в присутствии шотландца.

Пожалуй, главным достоинством Вестминстерской школы была терпимость. Обычаи там царили вполне традиционные, но никого не заставляли им следовать. Если после семи лет на ее попечении вы сохраняли ортодоксальные религиозные и политические взгляды, то лишь потому, что поленились задуматься о них всерьез. А в этом случае совершенно безразлично, какие у вас взгляды; по крайней мере от вашей традиционности меньше хлопот для общества. Если за семь лет вы не проявили страсти к науке — значит, она вас никогда особенно не интересовала. Ваше дело — найти себя, а дело школы — дать вам такую возможность. Я себя за школьные годы не нашел; впрочем, возможно, и находить было нечего.