Книга Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Киприан стиснул зубы и попытался укротить поднявшуюся в душе ярость, вслед за которой по пятам следовал страх. Сердце у него билось гулко и медленно. Кардинал с нарочитым равнодушием снова откусил от булочки и принялся жевать. В тишине комнаты звук, производимый его челюстями, показался оглушительно громким. Киприан прекрасно понимал, что взгляд кардинала, который никак нельзя было назвать безразличным, устремлен на него. И поскольку молчание дяди вынуждало его к этому, он с горечью выдавил из себя:

– Мы должны проверить, по-прежнему ли она в безопасности.

– Я послал Андрею сообщение с просьбой встретить нас в Браунау. Он туда поедет прямо из Брюна.

– Это дело касается и Агнесс тоже, а не только нас, мужчин.

– Ты хочешь взять Агнесс с собой? Через три дня вернутся твои дети. Неужели ты хочешь потратить три дня, ожидая их приезда, или хочешь, чтобы они вернулись в пустой дом, в котором их встретят одни только слуги, пожимающие плечами в ответ на вопрос, где их родители?

– Теперь я понял, чего мне не хватало последние двадцать лет.

– Ты серьезно? – Кардинал просиял, но улыбка не отразилась в его глазах. – Все же ты должен был четко понимать, что однажды будет разыграна и постлюдия…

– А как же дети? Если Андрей не будет их сопровождать…

– Андрей – это только один человек. Кроме него, детей наверняка сопровождает целая группа из самой Вены. К тому же, возможно, Андрей просто переел на ночь и вся проблема высосана из пальца.

– Ты меня успокоил.

– Твой торговый агент по моему совету нанял дополнительную охрану. Это надежные люди, они состоят у меня на довольствии, – тихо добавил Мельхиор Хлесль.

– Что мы станем делать, если ее не окажется на месте?

Кардинал так долго молчал, пережевывая булочку, что Киприану с большим трудом удалось сдержаться, пока он ожидал ответа. Страх, охвативший его, как только он увидел дату и понял, что, по мнению Андрея, библия дьявола снова проснулась, был, возможно, даже сильнее, чем страх, который он испытывал тогда. В то время он всегда был в движении, а борьба за Агнесс и ее любовь куда сильнее владела его сердцем, нежели старания Мельхиора спрятать библию дьявола подальше от мира. А теперь… теперь он чувствовал себя необъяснимо старым, и уставшим, и вынужденным противостоять сопернику, который был не человеком, но символом Зла, способным разбудить зло в любом, кто встретится ему на пути. Как можно выступать против дьявола, когда твои собственные дети находятся вне дома, в пути, когда их подстерегают всевозможные опасности, о которых и подумать страшно? А ведь тебе уже давно не двадцать лет и ты не тот переполненный благородным гневом молодой человек, охотно вступающий в схватку с целым миром!

Он знал: если уж библия дьявола проснулась, то она непременно начнет призывать к себе. Кто на этот раз станет жертвой ее соблазна и последует призывам темной стороны своей натуры? Содрогнувшись, он вспомнил доминиканского священника, который в тот раз выстрелил в Агнесс из арбалета – не потому что у него не было другого выхода, а просто так, чтобы забрать жизнь. Какие чудовища в человеческом обличье на этот раз откликнутся на зов Кодекса дьявола?

Неожиданно перед его мысленным взором встало лицо Агнесс. «Ты считаешь, что речь идет о ней?»

В ответ он лишь пожал плечами. Может, он уже тогда знал? Очевидно, Агнесс знала. Есть зов, который слышен многим, даже если отвечают на него совершенно другие люди.

В тот раз Киприан даже не догадывался о том, как он на самом деле уязвим. Сегодня же он прекрасно осознавал свою уязвимость: сердце его принадлежит многим людям, и утрату хотя бы одного из них он не перенесет. Он подумал о детях, о друзьях, о своей жене Агнесс…

– Библия дьявола по-прежнему там, – уверенно заявил кардинал Мельхиор, обладавший талантом следить за ходом мыслей собеседника. Ему было достаточно одного-единственного взгляда, брошенного на сжатые кулаки племянника, чтобы понять, что творится в его душе. – Не беспокойся.

Киприан ничего не ответил. Он не хуже своего дядюшки владел искусством говорить без слов. И какое бы отторжение не вызывала у него возникшая мысль, он все же додумал ее до конца: ему придется во второй раз вступить в схватку. Но не потому что он был убежден в том, что сумеет одержать верх над Злом, а потому что надежда на победу не погаснет, пока хоть один человек будет готов с ним сражаться.

6

Александра спрашивала себя, действительно ли она должна радоваться возвращению домой. Невысказанные ожидания были для нее как мельничный жернов на шее, и с каждым шагом, приближавшим ее к Праге, ей становилось все тяжелее. Она дергала за узкий воротник и жабо, пока ленты не развязались и все это не зашуршало, сползая вниз. Впрочем, после этого ей не стало легче. Она уже не могла отличить ожидания, исходившие от нее самой, от тех, которые исходили от других. Александре казалось, что она не в состоянии даже пошевелиться, что ее парализовало, зажало между всем этим дерганьем со всех сторон, мешающим ей решиться на что-то или хотя бы понять, чего она, собственно, хочет.

Девушка задумчиво смотрела на младших братьев, сморенных сном. Черты их лиц смягчились – мальчики были настоящим испытанием, когда бодрствовали, но в тех случаях, когда они вот как сейчас лежали, свернувшись клубочком, словно щенки, и мирно спали, ее любовь к ним вспыхивала с двойной силой. Она склонилась к братьям и осторожно убрала руку Андреаса, упавшую на лицо маленькому Мельхиору и мешавшую ему дышать. Двенадцатилетний Андреас пробормотал что-то во сне, а Мельхиор, который был младше его на три года, издал неожиданно по-взрослому прозвучавший храп. До того как мальчики уснули, они довели до апофеоза присущее им умение быть несносными. Они попеременно играли представление фокусника, свидетелями которого стали в Вене. Артист предложил зрителям пари и в течение короткого времени проглотил целый фунт сыра, тридцать яиц и большую буханку хлеба – последняя и сыграла роковую роль, – а маленький Мельхиор и Андреас к тому же подговорили его исполнить на подмостках собственную кончину, окруженную всевозможными неприятными обстоятельствами, и тем самым выставить все это на всеобщее восхищенное обозрение.

Снова откинувшись на подушки, она краем глаза заметила любезную улыбку священника Мейнгарда, сопровождавшего их с самого начала отъезда из Вены. Как и всегда, отец задействовал все свои связи. По дороге сюда маленькую группу, состоявшую из Александры, мальчиков и трех вооруженных слуг, сопровождал пражский капеллан; на обратном пути чудесным образом свои услуги предложил этот венский священник. Александра задавалась вопросом: как бы функционировал обмен духовенством между обоими главными городами государства, если бы семейство Хлесль не отправляло своих отпрысков время от времени в гости в Вену, к семейству Вигант. Возможно, сами не зная того, они путешествовали бы с сопроводительными бумагами, подписанными самим императором и Папой Римским?

Она холодно улыбнулась молодому капеллану в ответ; презрение, которое Александра испытывала к представителям обеих христианских конфессий, во время этого путешествия только укрепилось. Если человек был в состоянии хоть немного соображать, да к тому же еще и рос в семье, где даже в присутствии детей говорили открыто и не таясь, то он мог поступить не иначе, как с презрением отвернувшись от политических махинаций, в которых погрязли и католики, и протестанты. Конечно, она знала, что эти недостатки нельзя было безоговорочно относить ко всем представителям обеих церквей и что в каждом лагере есть порядочные мужчины и женщины, но ей они почему-то пока не попадались. Возможно, именно к ним и относился отец Мейнгард, но до сих пор он проявлял себя исключительно в том, что вел с ней напыщенные наставительные беседы, ничего более. Одно время ей казалось, что к числу настоящих церковников можно отнести кардинала Мельхиора, но ходившие в Праге сплетни обострили ее чувства к этому человеку (отец бы сказал – исказили), и доброжелательно улыбающийся мужчина, регулярно навещавший ее родителей, постепенно превратился в глазах Александры в маскирующегося могущественного политика оппозиции, искусно лавирующего между двумя религиями и так крепко держащего в кулаке императора, что последний вряд ли вообще принимал хоть какие-то самостоятельные решения.