Книга Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

И едва отдалились от села, навстречу начали попадаться нагруженные возы. Мешки, кули, тюки одежды, коробки, корзины лежали на них.

Владельцы этого добра хмельно скалились в улыбке, у каждого за спиной торчала винтовка. На попытки завязать беседу, не останавливаясь, отвечали кратко. Мол, катитесь, господа хорошие, подальше.

У моста через неширокую речку, в темном лесу, владелец одного такого воза поил лошадь. На телеге у него кроме мешков были еще две связки сапог и железная кровать с панцирной сеткой.

Их экипаж тоже съехал к воде. Мануков поскорее выбрался на землю, подошел к возу. До Шорохова донеслось:

— Здорово, батя! Бог в помощь! Сразу да столько всего… Из Козлова небось? Да не таись, не таись, мы люди свои.

— А чего мне таиться? — послышался хитроватый тенорок. — Дают, так бери. Власть дает. Хоть и никакая, а власть.

Мануков продолжал:

— Почему же никакая?

— А какой ее назвать, если она будто с неба свалилась?

— Хорошо, если с неба. Значит — от бога.

— Бог-то бог… Там, в Козлове, — мужик заговорил вполголоса, — добра навалом. Пешком только туда не ходи. Ничего не дадут. Еще и по шее врежут. А с возом — грузи да вези.

Мануков нараспев подхватил:

— И когда ж его, родимого, заняли? Козлов-то?.. Вчера? Али позавчера еще?.. Кровать-то откуда? Тоже в Козлове смикитил? Купил али выменял? Одну-то чего же? Али не досталось? Поздненько подъехал? Спал долго. Другие небось так еще накануне…

— Чего прискребаешься, барин? — с вызовом спросил мужик.

— Зачем так грубо, мой милый? — Мануков тоже повысил голос. — Вижу: человек толковый. Уму-разуму хочу поучиться.

— Ступай, ступай себе с богом.

— Я тебе по-доброму, как хорошему человеку…

— Ступай! Мы ваших делов не касаемся… Н-но, пошла!.. Воз, скрипя, сдвинулся с места.

Мануков возвратился к экипажу. Он тихо смеялся и потирал руки.

— Итак, Козлов занят, — он уселся на свое место и накрыл колени кожаной полостью. — Но главное даже не в этом… Как все продумано! Заметьте себе: в мелочах гениальное проявляется гораздо полнее, чем в крупном.

Он обернулся в сторону удаляющегося воза и продолжал:

— Вот вам пример безошибочного подхода. Строжайшее социальное сито! Коли есть сейчас у тебя, хозяин, телега и лошадь — значит, на сегодняшний день мужик ты зажиточный. Вот и вся твоя визитная карточка. Предъявил — грузи и вези. Имущество попадет именно тому, кому нужно. Не нищим, классово сознательным пролетариям и не бунтующей голи, которая побежит с этим добром в кабак, а тем, кого и надо в первую очередь поддерживать, на кого потом можно будет опереться, как надо конца тебе преданный социальный слой. Уверенность — сто процентов. И какая крепкая хватка! Как смело отвечал! Такой за свое постоит. Потому-то ему и дали винтовку. Не какой-нибудь лавочник, готовый торговать нашим и вашим.

Шорохов прервал его:

— Лавочник? Николай Николаевич! Но вы-то сами? Прищурясь, Мануков взглянул на него:

— А что вам, Леонтий Артамонович, обо мне известно?

— Пока ничего. Да мне и зачем?

— Почему же?

Мануков простодушнейше улыбался. Но Шорохова такое выражение его лица уже не обманывало. Вопрос им задавался всерьез.

— Очень просто. Как бы яснее сказать… Если коротко и без шуток: мы с вами в разных куриях.

— Это что же? Вы говорите про выборы в Государственную думу? Когда вы еще были… э-э… Кем вы тогда были? Пекарем? Слесарем?

— Токарем по металлу. И, скажу вам, на выгоднейшей работе: нарезал соединительные муфты для бурильных труб. Зарабатывал по семь, по восемь рублей в день. Смеетесь? Для рабочего человека это были огромные деньги. Хозяйке за угол и стол я платил всего двадцать рублей в месяц. Посылал отцу, кое-что откладывал. К началу германской войны у меня на сберегательной книжке лежало шестьсот рублей. В тех-то деньгах!.. Потом, правда, перешел в снарядный цех на другом заводе. Заработки стали поменьше.

— Понятно. В снарядный — чтобы не попасть в солдаты?

— Так сложилось.

Сложилось из-за неудачной забастовки, одним из организаторов которой Шорохов был. Это сейчас ему вспомнилось. Он повторил: — Так сложилось. Да…

— Не надо, не оправдывайтесь, — удовлетворенно сказал Мануков. — Но теперь ясно, что, конечно, все российские революции не могли прийтись вам по вкусу. Однако о каких куриях вы говорите?

— Вы — житель Ростова.

— Положим. Что из этого следует?

— По сравнению с Ростовом городишко мой — закуток.

— Тут вы не ошибаетесь.

— Размах вашей торговли — мне такой и не снился.

— И не приснится. Но какая связь?

— Простая. Потому-то и вышло, что прежде вы не вступали со мной в какие-либо дела. С моим компаньоном тоже. Я для вас как бы вовсе не существовал. Но — так и вы для меня.

— Не спорю. Однако все это в прошлом.

— Но что изменилось? Недели через две поездка закончится, разбредемся по своим углам.

Мануков рассмеялся:

— Понимаю. Вы на меня еще сердитесь.

— За что?

— За вчерашнее утро.

— Ах, это! — воскликнул Шорохов. — Было — прошло.

На самом-то деле он поразился тому, насколько точно Мануков угадал, что события того утра никак не выходят у него из головы.

— Зря, — мануковская ладонь легла ему на колено. — Своим надо прощать. Тем более что поводов для волнения у меня предостаточно. Было и есть. Слишком большая игра. Жаль, если вы этого не понимаете.

Шорохов вопросительно смотрел на него.

— Слишком большая… Вы бывали в Козлове.

Мануков не спрашивал. Утверждал, как нечто бесспорное. Но тут-то Шорохову скрывать было нечего!

— Когда же? В мирное время я что ни день торчал у станка. Вышел в купцы? Центральная Россия была уже отрезана фронтом.

— Да-да, — согласился Мануков. — Я забыл. Взамен могу просветить: важный узел железных дорог, холодильники, скотобойни. Домишки, правда, невзрачные, но купечество в них проживает богатое.

Шорохов вздохнул:

— Где там теперь оно! Большевики-то из Козлова ни разу не уходили.

— И почему, как по-вашему? Ведь с Юга России они ушли.

В этот момент передние колеса экипажа влетели в выбоину. Их обоих подбросило.

— О, ч-черт! — выругался Мануков. — В Козлове сейчас штаб Южного фронта красных. Представляете себе, если корпус Мамонтова его захватил? А что? Чего еще тогда и желать?

«Не может быть!» — едва не вырвалось у Шорохова.