Книга Сердце-зверь - Герта Мюллер

Портниха попросила не рассказывать Терезе о той истории в гостинице. Прижав ладонь к щеке, портниха сказала: «А то Тереза не станет носить цепочку, она и так говорит, мол, эта цепочка — ребенок».

— Вот как оно бывает, — сказала портниха, — когда день-деньской торгуешь, а себе ничегошеньки не можешь позволить. Чувствуешь себя какой-то нищенкой, ну вот и хочешь удостовериться, что все-таки чего-то стоишь. Дома-то я с ним не связалась бы. А там я себе на это дело целый день вкалывала. И он тоже.

А вчера заказчица сюда приходила, — рассказала портниха, — надо было ей погадать. Как посмотрит на меня — у меня сердце екает, в карты гляжу — и ничегошеньки не вижу. Пасьянс не сошелся, ну я денег с нее и не взяла. Как-то она меня стесняла. Бывает, какие-то события сразу не разглядишь, точно дым они, всюду просачиваются, и не скроешься. Я заказчице и сказала: «Ты должна день-другой обождать». Однако ждать приходится мне.

Портниха показалась мне как будто повзрослевшей, успокоившейся и выдержанной. Ее дети со своими золотыми сердечками бегали по комнате. Волосы у них разлетались. Мне привиделись два щенка, которые, когда вырастут, потеряются в большом мире, ведь колокольчики у них на ошейниках не звенят.

У портнихи имелась еще одна золотая цепочка на продажу. Я не купила ее, а купила целлофановый мешочек в красную и зеленую полоску. В мешочке — венгерские леденцы.

Я подарила их фрау Маргит, подумала, она рада будет. И что Курт завтра опять придет — об этом тоже подумала. Мешочком я решила откупиться от фрау Маргит, чтобы завтра она не злилась.

Фрау Маргит прочитала все надписи на мешочке, до последнего слова. А прочитав, сказала: Édes draga istenem[5]. На ее глазах показались слезы — от радости, но такой, которая ее испугала, заставив осознать, что жизнь пошла псу под хвост и время для возвращения в Пешт давно упущено.

Фрау Маргит считала свою жизнь наказанием, причем справедливым. Ее Иисус знал — за что, но не говорил. Как раз по этой причине фрау Маргит страдала и любила своего Иисуса день ото дня сильнее.

Венгерский мешочек теперь лежал возле подушки фрау Маргит. Она и не подумала его открыть. Но все снова и снова перечитывала уже знакомые слова на мешочке, как повесть о впустую прожитой жизни. Леденцы же не ела, потому что во рту они исчезли бы навеки.

Уже два с половиной года мама ходила в черном. Она еще носила траур по отцу, когда пришлось надеть траур по дедушке. Приехав в город, она купила маленькую мотыжку. «Для кладбища, — пояснила мама, — и для заросших грядок в саду. Большой мотыгой можно покалечить растения».

Мне показалось — как-то несерьезно вроде, что для овощей и для могил мама завела себе одну мотыгу. «И там и тут все от жажды истомилось, — ответила она, — сорняки нынче рано созрели, семена уже разлетаются. Эдак бурьян всё заполонит».

В трауре мама как будто состарилась. Она сидела на солнце, но в глазах у ней было что-то сумрачное. Мотыжку она прислонила к скамье. «Поезда ходят каждый день, а ты не приезжаешь домой, — сказала она. И выложила на скамью сало, хлеб и ножик. — Есть не хочется, но надо, для желудка, — сказала она. И нарезала хлеб и сало кубиками. — Бабушка теперь и по ночам все ходит-бродит в полях, точно кошка одичавшая. Была у нас такая, все лето в полях охотилась, а в ноябре, по первому снежку, в дом возвращалась. — Мама почти не жевала, сразу проглатывала куски. — Что в поле родится, все в пищу годится, — сказала она, — не то бабушка давно бы померла. Я больше не хожу по вечерам искать ее. Путей-дорог, их сколько, поди знай, а в полях меня жуть берет. Но и одной в большом-то доме опять же не лучше. С бабушкой, конечно, не поговоришь, а все-таки, если бы она возвращалась, вечерами по дому ходило бы две пары ног». Мама ела, не выпуская ножа из рук, хотя все было нарезано заранее. Без ножа в руке слова не шли у ней с языка. «Мак сыплется, — говорила она, — кукуруза уродилась мелкая, сливы не успели созреть — сохнуть начали. Когда я целый день протопчусь тут, в городе, а после вечером раздеваюсь, все тело у меня в синяках. В городе натыкаюсь на что попало, ушибаюсь. Когда вот так бегаешь туда-сюда, вместо того чтоб работать, всё мне поперек дороги становится. Хотя город-то большой, не то что село».

Потом мама села в поезд. Засвистел поезд — и оказалось, голос у него сиплый. Дернулись колеса, поползли по земле тени вагонов, и на подножку вскочил контролер. Одна нога у него еще долго болталась в воздухе.

Под шелковицей стоял списанный мебельный ветеран. Из-под сиденья свешивалась косица из сухой травы. Из-за забора выглядывали подсолнухи, у них не было лепестков и не видны были черные семечки. Эти подсолнухи походили на толстые кисти.

— Это отец их облагородил, — объяснила Тереза.

На веранде висело три пары ветвистых оленьих рогов.

— Суп из цветной капусты, терпеть не могу, — сказала Тереза, — вся кухня провоняла. — Бабушка забрала у нее тарелку и вылила суп обратно в кастрюлю. Ложка гремела, и казалось, будто гремит она у бабушки в животе.

В своей тарелке я не оставила ни капли. Кажется, суп был вкусный. Если бы я обращала внимание на то, что я ем, так осталась бы довольна. Но на душе у меня было неспокойно, и как раз потому, что я ела здесь.

Бабушка Терезы поставила передо мной тарелку и сказала:

— Ешь, тогда и Тереза поест. Ты-то, поди, не такая привереда, как она. Терезу послушать, так все воняет. Капуста воняет, горох и бобы воняют, куриные печенки, ягненок, зайчатина — ну все ей воняет. А я ей, бывает, говорю: «Задница твоя — вот что воняет». А сын злится — нельзя, дескать, эдак выражаться, когда в доме посторонние.

Тереза не представила меня бабушке. Но ту и не смущало, что она не знает моего имени. Она налила супа и мне, потому как коли рот есть, значит, просит он есть. Терезин отец, стоя спиной к столу, хлебал суп прямо из кастрюли. Наверняка он знал, кто я, потому и не обернулся, когда я вошла. Через плечо бросив взгляд на Терезу, он сказал:

— А ты опять сквернословила. Директор побрезговал повторять твою ругань, настолько она вульгарна. Ты, может, воображаешь, что твоя ругань не воняет?

— Да я эту вашу фабрику только увижу, так ругань сама на язык просится, — сказала Тереза.

Она руками брала малину из большой миски, и пальцы у нее были красные. Отец Терезы хлюпал супом.

— Каждый день ты наносишь мне удар, — сказал он.

Кривые ноги, плоский зад и маленькие глазки у Терезы были отцовские. Он был рослый и кряжистый, с плешивой головой. Когда он наведывается к своим памятникам, подумала я, голуби вполне могут садиться на его плечи вместо чугунных памятников. Он шумно хлебал суп с ложки, щеки у него втягивались, лицо с маленькими глазками делалось еще более скуластым.

Правда ли он похож на свои памятники, или я заметила сходство лишь потому, что знала, кто их отливал? То его затылок, то плечи, то большой палец или ухо были из чугуна. Изо рта у него вывалился кусочек цветной капусты. Маленький и белый, он повис, за что-то зацепившись, на его куртке — как выпавший зуб.