Книга Террор любовью - Виктория Токарева

– Привет! – снисходительно бросила Кияшко. – Пошли!

И они пошли молча мимо мусорных ящиков, мимо детского сада, мимо корпуса номер девять, и Дюку вдруг показалось, что он так ходит всю жизнь. Где-то в других мирах Маша Архангельская танцует вальс, не касаясь пола. А он, Дюк, качается, как челнок, между Мареевой, как бочка, и Кияшкой, как звездная мышь.

Подошли к пятиэтажке. Дюк представил себе спектакль, который уже подготовлен и отрепетирован, а сейчас будет разыгран. Ему это стало почему-то противно, и он сказал:

– Я тебя здесь подожду.

– Сработает? – подозрительно спросила Кияшко.

– Что сработает? – не понял Дюк.

– Талисман. Его же надо в руках держать.

– Не обязательно. Можно и на расстоянии. До четырех километров.

– Почему до четырех?

– Радиус такой.

– А как ты это делаешь? – заинтересовалась Кияшко.

– Биополе, – объяснил Дюк.

– И чего?

– Надо чувствовать. Словами не объяснишь, – выкрутился Дюк.

– А ты попробуй, – настаивала Кияшко.

– Ну… я буду думать о том же, что и ты. Когда двое хотят одного и того же, то их желание раскачивается, как амплитуда, и нахлестывает на Марееву. Как петля. И ей никуда не деться. Мареева начинает хотеть того же, что и мы.

– А она меня не выгонит?

– Иди уже, – попросил Дюк. – Не торгуйся.

Кияшко начинала его раздражать, как раздражают одалживающие и неблагодарные люди. Во-вторых, он торопился: через пятнадцать минут начиналась следующая серия детектива, и он хотел успеть к началу.

Кияшко наконец ушла. И пропала. Ее не было ровно два часа. Дюк промерз, как свежемороженый овощ в целлофане. Его куртка на синтетическом меху имела особенность, вернее, две особенности: в теплую погоду в ней было душно, а в мороз нестерпимо, стеклянно-холодно.

Он стучал сначала ногой об ногу. Потом рукой об руку. Оставалось только головой об стену. Можно, конечно, было плюнуть и уйти, но его не пускало тщеславие. Мало ли чего не терпят люди во имя тщеславия! Тщетной славы. Это только потом, с возрастом, начинаешь понимать тщету. А в пятнадцать лет за славу можно отдать все – и здоровье, и честь. И даже жизнь.

Наконец Кияшко появилась с пластинкой под мышкой и сказала:

– А мы кино смотрели. Потом чай пили. – Помолчала и добавила: – А я думала, ты ушел давно…

– А пластинку тебе отдали? – спросил Дюк, хотя Кияшко держала ее под мышкой и не увидеть было невозможно.

– Сразу отдала, – поразилась Кияшко. – Я даже рта не успела раскрыть. Эта Ленка… я только сейчас поняла, как мне ее не хватало…

– Я ей четыре флюида послал, – напомнил о себе Дюк.

Снег мельтешил сплошной и мелкий. И сквозь снег на него смотрели Кияшкины глаза – желтые и продолговатые. Как у крупной кошки. У кошек вообще очень красивые глаза. И у Кияшки были бы вполне ничего, если бы не существовало в мире других глаз.

– Саша, – сказала Кияшко, и Дюк поразился, что она помнит его имя, – ты не раздавай направо и налево.

– Что? – не понял Дюк.

– Свое биополе. А то из тебя все выкачают. И ты умрешь.

– Поле можно подзаряжать. Как аккумулятор, – успокоил Дюк.

– А обо что его можно подзаряжать?

– О другое биополе.

– От человека?

– От человека. Или от природы. От разумной вселенной.

– А есть еще неразумная?

– Есть.

Кияшко смотрела на Дюка молча и со странным выражением. Как бы сравнивала его прежнего с этим новым, Божьим избранником, и никак не могла понять, почему Господь выбрал изо всех именно Дюкина, указал на него своим Божьим перстом.

– А почему именно ты? – прямо спросила Кияшко.

Ну что можно ответить на такой вопрос? Можно только слегка пожать плечами и возвести глаза в обозримое пространство, куда уходила нитка фонарей, и последним фонарем была луна.

Слава и сплетня распространяются с одинаковой скоростью, потому что слава – это та же сплетня, только со знаком плюс. А сплетня – та же слава, только отрицательная.

На другой день во время большой перемены к Дюку подошел Виталька Резников из десятого «Б» и спросил с пренебрежением:

– Ты, говорят, талисман?

Дюк не отвечал, смотрел на него во все глаза, потому что Виталька был не только сам по себе Виталька, но и еще предмет обожания Маши Архангельской. Дюк узнал об этом месяц назад при следующих обстоятельствах.

Однажды он возвращался из овощного магазина со свеклой в авоське – крупной и круглой, как футбольный мяч. Мама велела купить и сварить. Такую свеклу надо варить сутки, как кости на холодец. Дюк умел варить и холодец, он был приспособленный ребенок. Но сейчас не об этом. Дюк ступил в лифт, стал закрывать дверцы, в это время кто-то вошел в подъезд и крикнул «подождите». Дюк не переносил ездить в лифте компанией, оставаться в замкнутом пространстве с незнакомым человеком. Особенно ему не нравилось ездить с бабкой с восьмого этажа, которая занимала три четверти кабины, и от нее так и веяло маразмом. Поэтому, войдя в лифт, он старался тут же закрыть дверь и тут же нажать кнопку. Но на этот раз его засекли. Пришлось ждать. Через несколько секунд в лифт вошла Лариска с пятого этажа, а с ней Маша Архангельская, вся в слезах. Она плакала, брови у нее были красные, лоб в нервных красных точках. Она была так несчастна, что у Дюка упало сердце. Лариска нажала кнопку, и лифт стал возноситься, как казалось Дюку, под скорбный органный хорал. Заметив Дюка со свеклой, Маша не перестала плакать – видимо, не стеснялась его, как не стесняются кошек и собак. Просто не обратила внимания.

Дюк стоял потрясенный до основания. Он мог бы умереть за нее, но при условии, чтобы Маша заметила этот факт. Заметила и склонилась к нему, умирающему, и ее мелкая слезка упала на его лицо горящей точкой.

Лифт остановился на пятом этаже, и они вышли все трое и разошлись по разные стороны: Маша с Лариской – влево, а Дюк со свеклой – вправо.

Вечером этого дня Лариска позвонила Дюку в дверь.

– Распишись, – велела она и сунула ему какой-то список и шариковую ручку.

Дюк посмотрел в список и спросил:

– А зачем?

– Мы переезжаем, – объяснила Лариска.

– Ну и переезжайте. А зачем тебе моя подпись?

– Дом кооперативный, – объяснила Лариска. – Нужно разрешение всех пайщиков.

«Зачем это нужно? Кому нужно? – подумал Дюк. – Сколько еще взрослой чепухи…»

Он расписался против своей квартиры «89» и, возвращая ручку, как можно равнодушнее спросил:

– А почему Маша Архангельская в лифте плакала?