Книга Девушки по вызову - Артур Кестлер

— Какую же альтернативу вы предлагаете? — взвился Хальдер. — Астрология, Махариши, хиппи, гашиш — или что посильнее?

— Я уже пытался объяснить, — снова заговорил Тони, — что нам предстоит суровый тренинг, чтобы застраховаться от легковерности и от современного варианта nostalgic de la boue — увязания в топком мистицизме. Нас влечет свет, а не туман. Стремясь к свету, мы должны понять, как непроглядна окружающая нас тьма. Мы готовы использовать весь арсенал науки, чтобы достигнуть тех уровней реальности, которые выходят за пределы науки. Великие ученые, от Пифагора до Эйнштейна, всегда отдавали себе отчет в той непреложной истине — они даже относились к ней, как к трюизму, — что научный подход может пролить свет на один, ограниченный аспект реальности, оставляя все остальное во тьме, подобно тому, как глазу человека доступна лишь небольшая часть спектра радиации, окружающей нас и проникающей в нас…

С этого момента Тони разошелся. Он сравнивал фырканье, которым встречали пионеров пси-исследований, со смехом, который раздается во всей истории науки — настолько часто высмеивали еретиков, пытавшихся штурмовать новые высоты. Уж он-то знает, он хорошо подкован в истории науки, о которой у большинства ученых самое смутное представление… Он указал, что, вопреки распространенному заблуждению, канонник Коперник был баловнем католических священнослужителей, смертельно боявшимся коллег-ученых; что Галилей оставался близким другом папы Урбана VIII, пока не начал высказываться по теологическим вопросам, но был гоним современным ему научным сообществом; что вывод Кеплера о том, что морской прилив вызван притяжением Луны, был отвергнут тем же самым просвещенным Галилеем как оккультная фантазия. И так далее: Гарвей, Пастер, Планк, Эйнштейн…

— Хорошо, хорошо! — не выдержал Хальдер. — Мы уже уяснили, что гению, пионеру всегда нелегко. Но на одного гения всегда приходится по миллиону бездарей.

— Так и есть, — согласился Тони. — Но, к сожалению, только будущее способно показать, гений человек или бездарь.

— Иногда он и то, и другое одновременно, — хихикнул Уиндхем. — Даже, при всем почтении, наш уважаемый Николай нынче склонен к…

— Ваш дорогой Николай, — ответил Соловьев без тени улыбки, — не Галилей, но с физикой знаком не хуже всякого успевающего студента. А всякий успевающий студент скажет вам, что девиз современной физики, сформулированный великим Нильсом Бором — “Чем безумнее, тем лучше!” Согласен, от пси-фактора, о котором толкует Тони, волосы могут встать дыбом. Но те же самые утверждения теряют часть своей нелепости в свете столь же диких концепций субатомной физики. Позвольте еще раз напомнить, что нас не смущает постулат о том, что электрон может находиться в двух местах одновременно, что он способен перемещаться вспять во времени, что в космосе есть дыры, что масса может быть отрицательной и что столь дорогая материалистам материя, в конечном счете, состоит из колебаний, производимых несуществующими струнами. Иногда я испытываю соблазн буквально воспринять эпиграмму Эддингтона: “Вещество мира — это мозговое вещество”. А тут еще Жан с его обмолвкой, что Вселенная больше похожа на мысль, чем на машину… Так почему же у вас встают дыбом волосы, когда вы слушаете Тони или меня?

— Вам надо было стать поэтом, — заметил Блад.

— Простите мне мое упрямство, — пропищал Уиндхем, — но даже если бы вам удалось меня убедить, что эти странные явления действительно имеют место, я бы все равно не смог понять, какое это имеет отношение к стратегии выживания или к посланию городу и миру, которым должны завершиться наши бдения.

Тони вопросительно взглянул на Нико, но тот всего лишь пожал тяжелыми плечами. Тони пришлось искать лазейку.

— У меня нет даже подобия конкретного ответа на ваш четкий вопрос, — сказал он. — Будем надеяться, что нам удастся стабилизировать явления и научиться их контролировать. Но последствия такого прорыва пока что непредсказуемы. Вместо ответа я могу предложить вам разве что аналогию. Греки знали, что если потереть кусок “электрона”, то есть янтаря, шелковой тряпочкой, то у него появится занятное свойство: он станет притягивать мельчайшие предметы. Однако они считали это паранормальным явлением, не вписывающимся в рамки ортодоксальной физики Аристотеля и, следовательно, недостойным внимания. Посему на протяжении последующих двух тысяч лет об электричестве не имели представления. Только под конец восемнадцатого века оно было допущено в респектабельные научные лаборатории, а это, в свою очередь, вызвало революцию, перевернувшую мир. Но и в восемнадцатом веке никто не мог даже помыслить о таких грандиозных последствиях. Если бы доктор Уиндхем задал свой вопрос Гальвани или Вольта, те не знали бы, что ответить, и придумали бы отговорку: мы, мол, просто забавляемся с лягушачьими лапками и лейденскими банками… Им и в самом страшном сне не могло привидеться, что паранормальное явление, которое они изучают, превратится в основу всего сущего, в источник энергии и света…

— Значит, вас, молодой человек, окрыляет мечта, что этот ваш пси-фактор изменит мир и сдернет покров тайны с загадки Вселенной? — Казалось, волосы Хальдера трещат от статического электричества.

— Мечты, — ответил Тони кокетливо, — это частная собственность. Однако никто не может a priori исключить возможность того, что мы живем, погруженные в океан пси-сил, в своеобразном психо-магнитном поле, о котором ничего не знаем, как раньше не ведали об электромагнитным полях. Когда нас, наконец, осенит, это может оказаться эквивалентно новой революции Коперника. Мир это, положим, не изменит, но наш взгляд на мир — вполне. Мне казалось, что никто здесь не спорит: такая перемена — насущнейшая потребность.

— Может быть, — встрепенулся Джон Д. Джон, — вы намекаете, что это может привести к появлению новых систем коммуникационных каналов? С точки зрения теории информации это заманчивый проект, если он не окажется контрпродуктивным.

— Аминь, — сказал Тони. — Хотите видеть это так — ваше право.

— Я бы изложил это следующим образом, — начал Соловьев. — Наша главная беда в том, что мы более не имеем связного мировоззрения — ни религиозного, ни научного. Бог мертв, но и материализм не живее, раз материя превратилась в бессмысленное слово. Причинность, детерминизм, работающая, как часы, Вселенная Ньютона — все это без всяких церемоний предано земле. Возможно, друзья Тони безумны, но тем они мне и симпатичны. Вдруг эта их машинка с альфа-волнами окажется новой лейденской банкой?

— Значит, вы предлагаете, — сухо резюмировала Харриет, — запросить Конгресс о предоставлении средств на выяснение, действительно ли тот святой, забыла его имя, летал над головой испанского посла?

Преданность Харриет Николаю была общеизвестна, тем сильнее и болезненнее был ее сарказм: она выразила всеобщее неудовольствие Николаем, оказавшимся приверженцем безумных теорий.

— А что, не такая уж плохая идея, — спокойно парировал Нико. — Тем более что, как я уже сказал, военные держат нос по ветру. Что ж, кажется, пришло время коктейля.

Все разошлись в крайнем смущении, словно их заставили посмотреть до крайности непристойный кинофильм.