Книга Дети пустоты - Сергей Волков

Тёха молча опускает глаза — понял, мол.

Возвращается хозяйка. В отсутствие Губастого информационный вакуум заполняет Шуня. Она тарахтит без умолку, ловко прокладывая маршрут разговора так, чтобы он не касался неудобных для нас тем. Мы пьем по третьей чашечке. Спать охота до одури. Кофе не помогает.

Тёха роняет короткую фразу:

— Я последним. Батька всегда последним в баню ходил.

За Губастым в душ идет Сапог, потом я.

Горячая вода — это, конечно, великий кайф. С наслаждением растираюсь мочалкой, два раза мою голову ароматным шампунем. В детдоме у нас таких не было. Надевать грязную одежду не хочется, но делать нечего. Выхожу. Сапог и Губастый спят на кухонном диване. Шуня и Елизавета ушли в комнату, оттуда слышится хихиканье. Тёха отталкивает меня и скрывается за дверью ванной.

Смотрю на часы — начало третьего. До семи еще полно времени, можно придавить на массу. Ложусь, закрываю глаза. Против воли начинаю думать о Елизавете. Понимаю — ей очень скучно. Жизнь, быт — все налажено, но никаких ярких событий. Дом, работа, любовник этот из автосервиса — все по кругу, каждый день одно и то же. Замуж боится, ребенка родить боится. Но хочет. На мгновение становится жалко эту женщину, готовую валандаться на вокзале с бомжами, готовую привести в свою уютную норку совершенно незнакомых подростков, лишь бы не быть одной. Потом жалость исчезает, улетучивается. Бройлер правильно говорил: «Каждый сам творец своего несчастья».

С этой мыслью я и засыпаю…

* * *

— Я пойду машину погрею, а вы выходите минут через пять, — Елизавета Петровна накидывает шубку.

Мы остаемся одни.

— Стоянка за домом, — Тёха толкает Губастого в коридор. — Одевайся, тетеря! И вы тоже. Пройдем через двор — и на электричку. Быстро!

Уходя, забираем поставленный на зарядку айфон, золотые сережки из вазочки и деньги — три с небольшим тысячи, заткнутые за зеркало над тумбочкой. Шуня прихватывает пузырек духов и журнал «Космополитен». Сапог — лазерную указку, которой хозяйка играет с котом. Шарить по хате всерьез нет времени. А жаль, у Елизаветочки Петровны явно есть чем поживиться.

Мы на войне, мы — партизанский отряд в тылу врага. Все добрые дяденьки и тетеньки должны это знать и помнить.

Нас таких много. Мезиновы тоже воюют. И бомжи с вокзала. И пацаны из бригад, что доят пробки в Москве. Правда, мы все — каждый сам за себя. Но если мы однажды объединимся, то сломаем этот мир, как деревянную дверь в кладовку, где стоят банки с вареньем и помидорами.

— А она не заявит? — опасливо спрашивает Губастый, когда мы огибаем дом, стараясь не маячить из-за высоких сугробов, чтобы Елизавета не заметила нас со стоянки во дворе.

— Не, такие не заявляют, — спокойно отвечает Тёха.

Он прав. Для приютившей нас женщины мы — всего лишь приключение, о котором она будет взахлеб рассказывать парикмахерше и любовнику. Все честно: мы позволили ей сделать доброе дело и отплатили злом, как и положено в этой жизни.

Ровно в семь электричка уносит нас с екатеринбургского вокзала Свердловск-центральная на восток. Народу в вагоне немного. Тепло. На окнах — морозные узоры.

— Жизнь прекрасна и удивительна! — воспроизводит фразу из какого-то кино Губастый и смеется.

— Я спать! — сообщает Сапог.

Он натягивает на глаза шапочку, сворачивается на лавке клубком. Шуня брызгает на себя духами, принюхивается…

— Слишком резкие, фу!

По мне, так духи хорошие, вкусные. Но у баб свои причуды. Можно подумать, они марафетятся не для нас, мужиков.

Проезжаем станции с незнакомыми названиями — Хуторята, Верхнее Дуброво, Баженово. За окнами разгорается очередной зимний день. Я пытаюсь представить в голове карту, чтобы понять, сколько мы уже проехали и сколько осталось. Получается, что нами пройдена только четверть пути, не больше. Ох, и далека же ты, речка Уссури…

В Богдановиче пересаживаемся на экспресс до Тюмени. Билеты дорогие, зато идет он быстро. Три с небольшим часа — и мы уже стоим на перроне Тюменского вокзала. Мрачное бетонное здание напоминает крематорий. Часы показывают половину первого дня. Мороз окреп, тонкий слой свежевыпавшего снега оглушительно скрипит под ногами.

Нам надо двигаться дальше на восток: Ишим, Омск, Новосибирск… Губастый разворачивает карту, пальцами меряет расстояние, сравнивает с уже преодоленным нами.

— Если вечером в Ишим приедем — хорошо, — сообщает он.

Идем на вокзал смотреть расписание. До Ишима есть пригородный поезд, время в пути — четыре с лишним часа, но он отходит в пятнадцать сорок. Значит, есть время поесть и доспать то, что не удалось на квартире Елизаветы и в электричке.

Глава четырнадцатая

Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!

Пригородный поезд на локомотивной тяге, или, как его еще называют, «дизель» — это, по сути, та же электричка, только тащит ее тепловоз. В вагоне холодно, пассажиры жмутся друг к другу

— Дорогие россияне! — надтреснутым голосом орет от дверей тамбура женщина в длинной стеганой куртке, прижимая к себе завернутого в одеяло грудного ребенка. — К вам мы обращаемся, потому что больше не к кому! В администрации отказали, в собесе отказали… Мы не местные, приехали из солнечной Молдовы в гости к бабушке, а она умерла… Воры украли на вокзале деньги и документы… Остались мы с тремя детьми без средств к существованию… Детям нечего есть…

Я в жизни видел много попрошаек. Все они работают по одной схеме. То есть слова-то у них почти всегда одинаковые. Но важно, как ты их говоришь, каким голосом. Надо, чтобы «слеза дрожала» и «колокольчик бился». У тетки это получается. После очередной драматической паузы она продолжает:

— Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа не умереть с голоду нашим детям. Они отблагодарят вас за доброту…

Надрывно всхлипывает гармошка. Веселый чернявый пацанчик лет семи, изо всех сил растягивая мехи, играет что-то среднее между гимном России и «Владимирским централом». За ним понуро идет девочка. Она постарше, и чувствуется, что ей вся эта тусовка на фиг не уперлась. Но работа есть работа — за день такая бригада нищебродов обходит несколько поездов, всего получается вагонов пятьдесят. Если выдаивать с вагона по сто рублей, к ночи заработок составит пять штук. Хватит и на пожрать, и на выпить.

— Спорим, будет блатоту выть? — толкает меня Губастый.

— Не, «Батяню-комбата».

«Батяня-комбат», исполняемый детским голоском, пробивает на слезу даже самого злого косаря — проверено. У группы «Любэ» вообще песни как будто специально для попрошаек написаны. В Москве, возле метро «Проспект Мира», работает безногий мужик по кличке Гулливер. Так он всегда только «Любэ» исполняет. Как затянет хриплым басом «Не валяй дурака, Америка!» или «Прорвемся, ответят опера!» — все бабки его.