Книга Окрась все в черный - Надежда и Николай Зорины

Эта дверь, эта Генкина дверь, тоже скоро будет опечатана, подумалось мне вдруг — и это была последняя мысль нереальности. Я вынырнул окончательно. Прислушался — за дверью все было тихо. Что он там делает? Сидит в своем кресле, оплакивает неудачный выстрел? Какая мне разница, что он делает? Не прислушиваться нужно, а уходить.

Любой нормальный человек на моем месте так бы и сделал. А я поступил как полный идиот. Послушав еще немного и ничего не услышав, приоткрыл дверь, заглянул в квартиру. Поступок в высшей степени безрассудный, даже необъяснимый. Нового выстрела не последовало. Тогда я открыл дверь пошире и вошел, правда, очень осторожно, не выпуская ручку двери, в любой момент готовый убежать. Генка сидел все на том же месте, в кресле, у окна, голова его была низко опущена, и что-то вообще в его позе было неправильное.

— Генка! — испуганно окликнул я его, но он никак не прореагировал. — Гамазинский, хватит прикалываться! — Он даже не шевельнулся.

Я сделал шаг по коридору, потом другой — ручку двери пришлось отпустить — дверь хлопнула. Генка и на этот звук не прореагировал. Я двинулся дальше, подошел совсем близко. Рука Гамазинского, безвольно повисшая, все так же сжимала пистолет, а сам он… Я тронул его за плечо. О господи, что я делаю, ведь ясно же, ясно, что мертв. Тело его качнулось, тело его повалилось на меня. Затылок его был пробит и в крови. Чертов прикольщик, почему он выстрелил себе в затылок?! Кто же стреляет в затылок? В лоб, в висок, в конце концов, в рот…

Осторожно переложив его на кухонный диванчик — длинные Генкины ноги не поместились, свисали, — я стал судорожно нащупывать пульс. Не нащупал. Потому что он мертв, это же ясно! Приложил ладонь ко рту, чтобы ощутить тепло дыхания, — конечно, не ощутил. Да мертв он, черт побери, застрелился. Я слышал выстрел, я думал… А он опять спектакль разыграл — вот так обставил свое самоубийство.

Самоубийство! Слово резануло мой мозг, слово меня потрясло, так потрясло, будто я его в первый раз услышал и понял смысл. Самоубийство. Да, да!

Это было самоубийство. Я так долго ломал голову, так долго не мог догадаться…

Я поднял Генку, перенес и снова усадил в кресло. Пистолет не выпал из его руки, в пистолет он вцепился мертвой хваткой. Чуть подправил, придал телу нужную позу. Отошел на пару шагов, посмотрел. Вот так, именно так. Вот что он задумал сделать, как же я не мог догадаться?! Кресло стоит не на том месте, и свет падает не с той стороны, а в остальном все просто превосходно! Интерьер готов, сегодня мне удивительно легко работалось. Зарисовать бы… У Генки одолжить карандаш и… Нет, неудобно у мертвого! Это уже мародерство какое-то. Лучше запомню так. Да я ведь и пишу чаще всего по памяти, потому что терпеть не могу натурщиков.

Зажмурился, поместил в интерьер квартиры на Болгарской, подошел к окну с улицы, заглянул — приоткрыл глаза, сверяя образ, — закончено. Все, мой «Вечер»…

Что-то за спиной грохнуло. Я вздрогнул, обернулся — люди, в ужасном количестве, входили в квартиру. Один из вошедших отделился от прочих, выкрикнул тонким голосом моего несчастного мертвеца:

— Стоять! Вы арестованы!

И сразу же, не дав мне опомниться, не дав ничего сказать в свое оправдание, навалился на меня — я опрокинулся на пол, руки, заведенные сзади, свела судорога. Но именно в этот момент в голове моей пронеслась сумасшедшая мысль: алиби на четвертую смерть я себе обеспечил.

Глава 8. Четвертая смерть

(Нина Шмелева)

Нина Витальевна проснулась от звука работающей электрической дрели. Кто-то из соседей опять затеял ремонт. Впрочем, в их доме это перманентное состояние. Дом состоял из крошечных конурок, только по недоразумению названных квартирами. Каждый пытался хоть как-то расширить свой закуток, например ванную соединить с туалетом, или увеличить комнату за счет кухоньки, или кухоньку — за счет прихожей. Ничего хорошего из этого не получалось, и вечно стоял шум, но, видно, людей уже сама деятельность утешала. Дом назывался малосемейка. Почти все семьи были совсем не малыми: три, четыре, а то и пять человек. И требовалось хоть что-нибудь предпринять — не сидеть же сложа руки и смотреть на это жилищное безобразие.

Нину Витальевну шум раздражал. Ей перестройки не требовались, потому что вот уже два года никакой семьи у нее не было. Дочь вышла замуж и уехала, и тут вдруг выяснилось, что у мужа давно имеется другая женщина.

— Я не хотел расстраивать ребенка, — сказал он ей дня через три после дочкиной свадьбы, — потому и молчал все эти годы. Ирочка у нас такая ранимая девочка…

Он так проникновенно это сказал, что она все простила, отпустила его к другой женщине и даже с легкостью согласилась на размен квартиры. Свою прекрасную трехкомнатную они разменяли на двушку-хрущевку и эту конурку в малосемейке. Конечно, в конурку отправилась Нина Витальевна, а не ее неверный муж — у неверного ведь теперь была тоже семья: «молодая» жена с пятнадцатилетним сыном.

Но это ничего, все это можно было пережить, потому что еще оставалась работа, которую она очень любила. Работа всегда занимала почетное третье место: дочь, муж и она, работа, и только потом уже все прочие радости жизни. Днем она почти не страдала, почти забывала, что вот и осталась одна. Но невозможно было жить по вечерам. Соседи вечно сверлили, пилили, стучали, переругивались между собой, скандалили, шумно мирились — семейность их прямо-таки била ключом, и только у нее никакой семьи теперь не было.

Как-то в один из таких невыносимо тоскливых вечеров Нина Витальевна позвонила своей старой подруге Татьяне. Та приехала, привезла с собой бутылку коньяка. Посидели, поплакали, поговорили. Стало легче, боль притупилась, но наступил новый вечер, и она опять была одна. В бутылке, которую привезла Татьяна, оставалось еще довольно много коньяка. Но не пить же в одиночку? А впрочем, почему бы и нет? Ведь не допьяна же, а только чтобы немного притупить эту боль, одну только маленькую рюмочку.

Коньяк опять помог. Стало почти хорошо, и сон был спокойный и крепкий.

На «одной только рюмочке» Нина Витальевна держалась долго — почти целый месяц. Но потом все же пришлось увеличивать дозу: до двух, трех… пяти рюмок за вечер. Постепенно она дошла до целой бутылки. А потом на хороший коньяк перестало хватать денег. А потом… Потом на нее обрушился новый удар — уволили с работы. Старшая медсестра почувствовала запах. Старшей она стала недавно, еще не насытилась властью, и потому никакой пощады ждать не приходилось.

— Я не потерплю в своем отделении пьяниц! — орала она при всем персонале. — Дети не виноваты в ваших семейных проблемах.

Нина Витальевна была прекрасным и очень опытным работником, ее любили дети, за нее заступались врачи, но ничего не помогло. Даже несмотря на острую нехватку медсестер, ее уволили. И не по собственному желанию, а за нарушение трудовой дисциплины. Это было уж совсем несправедливо, это было до того обидно!..

Обиду она заливала водкой. Пила без продыху, пока не кончились деньги. Попыталась занять у Татьяны, та приехала, увидела, что происходит, пришла в ужас — и вытащила ее из запоя. Когда Нина Витальевна окончательно поправилась, предложила план: устроиться няней к ребенку. Частники, убеждала она ее, не так придирчивы к документам, частнику главное, чтобы человек был хороший и работу свою знал. Нина Витальевна была отличным специалистом, детей любила и умела с ними находить общий язык. Они объехали все агентства, дали объявления во все газеты и стали ждать результата. Но того, нужного, результата так и не дождались. Няни были очень востребованы, но почему-то Нине Витальевне везде отказывали. Причем с первой минуты разговора. Особенно запомнилась ей одна дама в строгом светло-сером костюме (кто же ходит дома в таких деловых костюмах? Только какая-то бездушная стерва). Едва увидев Нину Витальевну, она замахала рукой: