Книга Одержимость - Фридрих Незнанский

Брусникина и Гордеев следом за Стасом прошли в голубую гостиную: голубые стены и потолок, голубой ковер, голубые шторы, голубая мягкая мебель, серебристые телевизор и музыкальный центр тоже отсвечивали голубым из-за приглушенно-голубого света люстры.

— Норинский, — представился Стас, тяжело падая в кресло, — Станислав. Присаживайтесь, я вас слушаю.

— Есть несколько вопросов в связи со смертью Богдана и Константина Мельника. Мы обязаны их выяснить, — объяснила Брусникина, не вдаваясь в подробности.

Объяснение Норинского устроило, он закивал и развел руками:

— Да, конечно… Из ряда вон! Как его угораздило? — он замолчал и принялся нервно растирать пальцами виски.

— А Мельника? — не позволил ему затянуть паузу Гордеев. — Отчего, по-вашему, следом угораздило Мельника?!

— Не знаю. Про Богдана могу рассказать. Я проверил через людей совершенно надежных: со следствием все чин чином, самоубийство — сто процентов. Следов борьбы нет — раз, следов насилия нет — два, свидетели…

— Это все нам известно. Нас интересует…

— Беспокоит! — перебила теперь уже Гордеева Брусникина. — Нас беспокоит причина.

— Или повод, если вы видите разницу.

Брусникина тайком от Норинского недовольно зыркнула на адвоката. Гордеев сделал невинное лицо: дескать, ладно, переругиваться будем потом.

Норинский на них не смотрел, он закурил и уставился в потолок.

— У Богдана, конечно, характер был тот еще! Твердый был характер. Он из себя ничего лепить не позволял. Цельный был человек и — к вопросу о причинах и поводах — никогда особо не напрягался. Не получилось что-то: проанализировал, разобрался, что и где не так, наметил, чего надо сделать, и — вперед. Получилось — тоже особо долго не гордился, пёр себе дальше и выше.

— То есть две подряд проигранные компьютеру партии не могли, по-вашему, подействовать на него столь сильно… — попыталась уточнить Брусникина, но Норинский перебил:

— Чтобы он разуверился в себе и решил, что жить дальше не стоит?! Да бред это все собачий! То есть я понимаю, что все-таки себя-то он убил. Но… Короче, я не знаю, как вам объяснить. Его надо было знать, чтобы понять, что я имею в виду. Есть у меня приятель, Гена Осокин, депутат Мосгордумы, руководит секцией аквалангистов. Они ныряют на Волге, в Крыму, на Каспии, на Истринском водохранилище зимой — короче, повсюду. Позапрошлым летом был шахматный турнир в Нижнем Новгороде, Богдан его выиграл, и как раз Гена с командой там оказался в то же самое время. Я их знакомил, но все это было шапочно, на уровне здрасте-до свидания: при такой занятости у Богдана близких друзей, кроме меня, вообще нет. Не было. А тут он увидел, как Гена с ребятами погружается, и запал на этот дайвинг, даже по окончании турнира на несколько дней задержался — точнее, они с Лерой задержались, она к нему тогда приезжала. А у Богдана были проблемы с легкими еще с детства, астма не астма, короче, не все в порядке. Но вот ему захотелось — уперся он. Мне сказал: «Следующим летом ныряю на пятьдесят метров!» — и каждый день выполнял дыхательные упражнения, как-то выкраивал время, ходил к Гене в секцию и на следующий год в июле организовал выезд на Рижское взморье, уломал меня, своего тогдашнего тренера, еще каких-то знакомых и при всем народе нырнул. На пятьдесят метров. Один раз. И забросил это дело. Добился, доказал и — успокоился. Понимаете, что это значит? Это значит, что, если он проиграл этой железяке два раза, для него обыграть ее в конце концов наверняка стало бы делом принципа. Он бы не угомонился, пока не обыграл. Он еще с детства был таким: всегда всего добивался. Мы вместе учились с девятого класса, и нас всех тогда жутко доставала злобная историчка. Все поголовно ее боялись, а эта корова давила и давила, «недоумок» — это у нее самое ласковое обращение было к пацанам, у девок сережки отбирала, косметику всякую и никогда никому больше четверки не ставила. Проблема в том, что она при этом была еще и директриса, так что и пожаловаться по-хорошему было некому. А школа замухрышная, дети министров с нами не учились. Короче, не о том речь. Богдан один сумел подбить четыре класса в полном составе, и мы всей толпой отказались ходить на ее уроки. Вышел грандиозный скандал. Но не могла же она сто с лишним человек из школы выпереть и сто с лишним двоек в четверти поставить. В итоге дошло даже не до районо, до гороно. Приехал какой-то надутый ублюдок нас уговаривать. Грозился, слюни пускал. А Богдан ему — пусть извиняется, а то мы уже телевидение заказали, а если не поможет, устроим голодовку протеста. И корова эта извинилась. При всех. А потом вообще из школы свалила, даже, говорят, из Москвы съехала. И опять же фишка в том, что кто другой бы в штаны наложил такое предлагать и потом признать, что от него идея исходила. Перевелся бы потихонечку в другую школу или тренерам своим пожаловался, что есть, мол, стерва — аттестат портит. А Богдан? Он сознательно пошел на скандал, на конфликт. Потому что посчитал, что сваливать, поджав хвост, — это себя не уважать.

— Но если не проигрыш, тогда что могло побудить его к самоубийству? — домогалась Брусникина. — Может, были какие-то другие причины?

— Неоперабельный рак? Безответная любовь? Еще что-нибудь в этом роде? — усмехнулся Норинский. — Нет, не было ничего такого. Я ничего такого не знаю, а если было бы — знал бы.

— А Мельник? — напомнил Гордеев. — Они ведь оба покончили с собой. Одинаково. В одном и том же месте. И объединяла их только игра с компьютером.

— Про Мельника ничего не знаю. Богдан говорил, что он мямля, придурок и маменькин сынок. Вот такой мог, я думаю, из-за любого облома обидеться и прыгнуть. Только кто вообще сказал, что между их смертями есть связь? Тем более между причинами, из-за которых они наложили на себя руки?

— Эй! Кто-нибудь, помогите мне! — раздалось из кухни.

Поскольку Норинский на помощь не торопился, пошел Гордеев. Валерия укутывала ватной куклой чайничек на подносе.

— Вы не могли бы достать вон ту бутылку? — попросила она.

Довольно высоко, но все же не настолько, чтобы она сама не могла дотянуться, в кухонном шкафчике на специальной проволочной стойке покоился целый набор разнообразных винных бутылок. Гордеев снял самую пузатую — с ромом.

— Тибетский чай нужно приправлять ромом, — объяснила Валерия. — Поставьте вот сюда на поднос и садитесь, чай должен еще пять — семь минут настояться.

Гордеев пристроился на мягком табурете, гадая, был ли этот крик о помощи на самом деле вызван желанием рассказать ему что-то наедине. Похоже, что так. Она уселась напротив, положила руки на стол, судорожным движением сплела пальцы. В начале, в полумраке прихожей, он не мог ее рассмотреть, теперь она села как раз против света, словно предоставляя ему такую возможность. Она была очень красива. Кроме идеальной фигуры (что для модели норма), у нее были еще на редкость правильные черты лица (что для модели редкость) и длинные, ниже пояса, абсолютно прямые золотистые волосы (Керубино ее красит или цвет натуральный?). Черное облегающее платье до пола, наверное, можно было бы назвать траурным, если бы не обнаженные до плеч руки и не очень высокий — до бедра или даже чуть выше — разрез.