Книга Восточный вал - Богдан Сушинский

21

Отпустив участников совещания, Гитлер еще какое-то время нервно ходил вдоль стола, поглядывая при этом то на один стул, то на другой, словно там все еще сидели его «генералы от инженерии». Затем вернулся в свое кресло, уселся в него и, вцепившись дрожащими костлявыми пальцами в подбородок, до бесформенности изуродовав его, надолго впал то ли в раздумье, то ли в забытье.

Однако смотрел фюрер не на лежащую перед ним огромную карту — с лишь недавно нанесенными на нее линиями фронтов, вспоротыми стрелами наступлений и контрнаступлений; и даже не на все еще остававшегося в «ситуационной комнате» Бормана. Нет, это уже был взгляд в то отторженное от него самого, от всякой реальности, «никуда», за которым могло просматриваться разве что отчаяние; да еще страстное желание уйти не только из опостылевшей, окончательно предавшей его реальности, но и из самого отторгнувшего его мира.

Мартин улавливал его состояние и отлично понимал, что самое время предать фюрера одиночеству. Тем более что Гитлер никого не просил остаться, а в таком случае пребывание в кабинете любого, в том числе и его, рейхслейтера НСДАП, было недопустимо: фюрер уже не раз давал понять это каждому, кто предпринимал попытку уединиться с ним, будь то фельдмаршал, министр или генерал-адъютант.

И если время от времени Борман все же позволял себе нарушать его запрет, то лишь потому, что страстно желал утвердить и себя, и прочих приближенных в мысли, что он по-прежнему «вхож» к фюреру и что тот по-прежнему рад видеть его в любой ситуации, при любом душевном состоянии. Потому что никакими просчетами, никакими фронтовыми неудачами старая дружба их разрушена быть не может.

— Ну, что, Борман, что?! — явно не выдержал его присутствия Гитлер.

Пребывая в более или менее сносном расположении духа, фюрер обычно обращался к нему по имени. Если же он говорил «Борман», а тем более — на «вы», то за этим всякий раз следовала попытка официально отмежеваться от тех «особых отношений», на которые его заместитель по партии не просто претендовал, но и за которые яростно сражался, оспаривая право на них у Гиммлера, Геринга, Кальтенбруннера, Шауба… А в последнее время — еще и у группенфюрера Отто Фегеляйна[24], который, женившись на сестре Евы Браун, решил, что стал родственником не только Евы, но и Адольфа. В чем, конечно же, самым невиннейшим образом ошибался. Хотя пока что и не догадывался об этом.

— Я как ваш соратник по борьбе и партии… — начал было Борман.

— Соратник?!.. — возмущенно прервал его Гитлер. — Соратники вроде вас, Борман, любят только пиры победы; за поражения же приходится расплачиваться мне одному.

— Это не так, мой фюрер.

— Так, Борман, так! Пиры победы — вот что привлекает вас в той борьбе, в которой германский народ сражается с обреченностью гладиатора. Причем в Германии так было всегда, со времен Священной Римской империи. Что, впрочем, и тогда уже было предательски несправедливо. Предательски несправедливо, Борман.

— У вас, мой фюрер, всегда есть товарищи по движению, готовые делить с вами все, в том числе и горечь сокрушительных поражений.

— «Сокрушительных», говорите? — приподнял голову фюрер. Теперь он смотрел на партийного босса исподлобья, недоверчиво и почти агрессивно.

Борман ощутил, что фюрер опять, уже в который раз, ищет повод взорваться вулканом ярости и тем самым облегчить свою душу. В иные времена личный секретарь готов был жертвенно подставлять себя под такие извержения. Но только не сейчас. Сейчас, когда в ходе разгрома сил заговорщиков фюрер вновь, как и во времена разгрома штурмовиков из формирований СА, познал вкус крови поверженных врагов, это становилось слишком опасно.

— Если бы они, сокрушительные поражения, случились… мой фюрер, — дрогнул рейхслейтер. — Я имел в виду только это.

И вновь воцарилась эта бесконечная, тягостная пауза…

Догадывался ли фюрер, как убийственно изводил он подобными «артистическими паузами» своих «придворных»: и тех, кто готов разделять с ним тягости поражений, и тех, кто хоть сейчас готов был предать его, не говоря уже о тех, кто хоть сейчас готов был пристрелить его?

— Чего вы ждете, Борман?.

— Как ваш личный секретарь, мой фюрер, я считал, что… после такого совещания…

— Я не об этом, Борман. Чего вы ждете от меня, от этой войны?

— Как и все, — победы. Только победы.

— Нет, чего вы все жаждете, — проигнорировал его ответ фюрер, — должностей, славы, маршальских жезлов? Все это вы уже имеете. Так почему вы и дальше носитесь за мной, подобно своре дворняг?

Рейхслейтер вновь поколебался. Фюрер ставил вопросы так, словно расставлял западни и развешивал удавки, потому что был убежден, что жертвует собой ради Германии, ради чинов и благоденствия своего окружения, лично для себя ничего не приобретая.

— Мы все желаем только одного: успеха нашего движения, победы национал-социализма и победы Германии.

— Не все, Борман, не все, — помахал перед собой ревматически искореженным пальцем Гитлер. — Знаю, что тебе навсегда хочется забыть 20 июля сорок четвертого. Вам всем хочется забыть его. Но я вам этого не позволю.

На сей раз Борман благоразумно промолчал, однако фюрер не сразу заметил это. Еще какое-то время он продолжал резко, непререкаемо высказывать наболевшее, прерывая монолог только для того, чтобы еще и еще раз прикрикнуть: «И не спорь со мной, Борман! Ты споришь, даже когда абсолютно не прав!». И лишь тогда личный секретарь фюрера осмеливался подтверждать: «Вы правы, мой фюрер! Не спорю, ибо вы абсолютно правы».

После того, как Борману удалось наладить связь с русским разведчиком и через него получить канал прямой связи с Кремлем, он старался быть предельно осторожным. Любое отторжение от фюрера воспринималось сейчас, в нервозной обстановке поражений на всех фронтах, как обвинение, если не в прямом предательстве, то, по крайней мере, в «пораженчестве». А рейхслейтер опасался, что людям Шелленберга или Скорцени удастся выйти на его «московский след». Причем произойдет это раньше, чем он сумеет хоть как-то намекнуть об этом фюреру, подготовить его к своей «легенде».

— Кстати, где сейчас Геринг? — вопрос прозвучал настолько неожиданно и так некстати, что Борман растерянно оглянулся, словно бы надеялся, что он задан не ему, а кому-то из доселе томившихся под дверью адъютантов.

— Мне сообщили, что он находится на севере Германии, инспектирует расположенную там воздушную армию…