Книга Возмущение - Филип Рот

С некоторых пор все, что мне доводилось увидеть или услышать, немедленно заставляло меня вспомнить об Оливии. Я отклонил приглашение поужинать в братстве и вместо этого в полном одиночестве отправился в студенческий кафетерий, тайно надеясь, что за одним из маленьких столиков непременно застану Оливию. На обратном пути в профилакторий я сознательно сделал большой крюк и, проходя мимо «Совы», заглянул туда посмотреть, не перекусывает ли Оливия прямо за стойкой, хотя мне было прекрасно известно, что это заведение не нравится ей ничуть не меньше, чем мне самому. И все время, пока я отчаянно искал нечаянной встречи с нею, все время, когда любые предметы (начиная с ванной) и любые слова поневоле напоминали мне о ней, я мысленно произносил обращенный к ней монолог: «Я уже тоскую по тебе. И всегда буду тосковать. Я никогда больше не встречу такой!» В ответ в моем мозгу тут же возникал ее насмешливо-легкомысленный голос: Стрелу из лука я пустил. Не знал я, где она упала… «Ах, Оливия, — возражал я на это, сочиняя уже новое письмо к ней (правда, в уме), — ты такая классная, такая красивая, такая умная, такая значительная, такая блестящая, такая неотразимо-сексуальная… Какое мне дело до того, что когда-то ты вскрыла себе вену? Она ведь зажила, правда? И ты сама — ты вылечилась, ты, можно сказать, исцелилась! Ты, положим, у меня отсосала, но что в этом скверного? Ну, ты отсосала и у Сонни Котлера, и что…» Но нет, эту мысль оказалось не так-то просто принять (и моментальный фотоснимок, к ней прилагаемый, у меня в мозгу тоже), на то, чтобы справиться с этим, у меня ушло куда больше одной попытки. «Я хочу быть с тобой. Я хочу быть рядом с тобой. Моя мама права, ты языческая богиня. А разве богинь бросают только потому, что водиться с ними не велит мама? И, как я себя ни поведу, мама в любом случае никогда не разведется с отцом. Не сможет же она выгнать его в чулан за лавкой — к тамошним одичавшим котам? Заговорив о разводе и упомянув свой визит к адвокату она заманила меня в ловушку. Она все это нарочно подстроила. Но, с другой стороны, как могла она это подстроить, если заговорила со мной о разводе еще до того, как тебя увидела? До того, как узнала о твоем существовании? Если, конечно, уже не слышала о тебе от ньюаркских родственников Котлера. Но нет, мама никогда не обманула бы меня таким образом. Да и я не могу ее обмануть. Я попался! Я дал ей слово, которое не могу нарушить, но, если я его сдержу, оно разрушит и уничтожит меня самого!»

Или, может быть, думал я, мне удастся обвести ее вокруг пальца, так чтобы она никогда не узнала об этом… Но, когда во вторник я пришел на лекцию по истории, ни малейшей возможности злоупотребить доверием матери у меня не возникло, потому что Оливии в аудитории не было. Не оказалось ее там и на следующей лекции по истории, в четверг. Не увидел я ее и в церкви, куда в среду явился-таки на проповедь. Я самым тщательным образом обследовал все помещение, ряд за рядом и кресло за креслом, но ее нигде не было. И я тут же представил себе, как мы с нею сидим здесь рядышком, и все, что сейчас, в ее отсутствие, сводит меня с ума, превращается в источник обоюдного веселья, и прелестный смех Оливии звенит подле самого моего уха.

Однако она покинула колледж, окончательно покинула. Я понял это с первой же минуты, когда не обнаружил ее на лекции по истории, и получил тому подтверждение, позвонив ей в общежитие и попросив подозвать ее к телефону. Не знаю уж, кто там снял трубку, но слова «она уехала домой» прозвучали пусть и вежливо, однако вместе с тем довольно зловеще, словно внезапный отъезд Оливии имел какой-то подспудный смысл, распространяться о котором в разговоре со мной не желали. Я не звонил ей и не пытался подстеречь, и она предприняла новую попытку самоубийства — никакого другого объяснения, казалось мне, быть просто не могло. Моя мать назвала ее «мисс Хаттон» добрый десяток раз за каких-то двадцать минут, а после этого, тщетно прождав моего звонка, когда я уже вернулся в кампус и временно поселился в профилактории, Оливия предприняла ответный шаг, о чем и предупреждала меня мама. Выходит, мне повезло, не правда ли? Избавился от подружки, имеющей склонность к самоубийству, не так ли? Вот только никогда еще не было мне так плохо.

А что, если она не просто попыталась покончить с собой? Что, если ей удалось это сделать? Что, если на этот раз она вскрыла себе вены на обоих запястьях и истекла кровью у себя в общежитии? А что, если она проделала это на кладбище — на том самом месте, где мы припарковались тем вечером? Разумеется, в колледже сделают все возможное, чтобы замять скандал, и в ее семье тоже. Вот почему никто в Уайнсбурге никогда не узнает, что произошло, и никому, кроме меня, так и не откроется подлинная причина происшедшего. Если, конечно, она не оставила предсмертной записки. Тогда, разумеется, в ее самоубийстве обвинят меня — мою маму и меня.

Мне пришлось вернуться в Дженкинс и разыскать на первом этаже корпуса, через коридор от студенческой почты, телефонную кабинку, снабженную дверцей, которую можно было плотно прикрыть, чтобы никто посторонний не подслушал твоего разговора. В ящике студенческой почты никакой записки от нее не было — это я проверил первым делом, едва только Сонни помог мне разместиться в профилактории. Сейчас, прежде чем позвонить, я проверил ящик еще раз и обнаружил фирменный конверт колледжа, на котором значилось мое имя, а в конверте — написанное от руки письмо декана Кодуэлла:

Дорогой Марк!

Мы все рады твоему возвращению в кампус и, как заверяют врачи, полному выздоровлению. Надеюсь, ты теперь передумаешь насчет бейсбола и с наступлением весны выйдешь на поле. Нашей команде не хватает классного полевого игрока вроде Марти Мэриона из «Кардиналов», а ты, мне кажется, будешь хорош в этом амплуа. Скорость у тебя должна быть приличной, а ведь, как тебе известно, чтобы принести пользу команде, совершенно не обязательно забивать самому. Блокировка — один из самых зрелищных элементов игры, причем не только в бейсболе, но и в других видах спорта. Я уже замолвил словечко за тебя в разговоре с тренером Порцлайном, и ему не терпится увидеться с тобой на первом сборе команды, который назначен на 1 марта. Так что с возвращением в Уайнсбург, с возвращением в нашу дружную семью и с выздоровлением! Мне это чем-то напоминает возвращение блудного сына. И я искренне надеюсь, что ты и сам относишься к этому точно так же. Если я могу чем-нибудь помочь, стучись в дверь моего кабинета, не задумываясь и не мешкая!

Искренне твой

Хос Д. Кодуэлл,

декан мужского отделения

В окошечке почты я наменял четвертаков на целую пятерку и, плотно прикрыв за собой стеклянную дверь кабинки, сел на стул и расставил монеты столбиками по четыре штуки на телефонной стойке, на которой некий (или некая) Дж. Л. некогда дерзнул (дерзнула) вырезать свои инициалы. Я сразу же подумал о том, как его (или ее) наказали бы за это в случае поимки.

Я заранее готовился к самому худшему и уже обливался потом — точь-в-точь как на допросе у Кодуэлла. Набрав номер справочной междугородней связи, я поинтересовался номером доктора Хаттона в Шейкер-Хайтс. «Доктора Тайлера Хаттона?» — уточнила телефонистка. Мне сообщили два номера — служебный и домашний. Прикинув, что время сейчас дневное, и пребывая в убеждении, что Оливия уже мертва, я решил позвонить в офис. Расчет мой заключался в том, что из-за несчастья в семье доктор Хаттон не вышел на работу, трубку снимет его секретарша или дежурная сестра, а уж у нее-то я сумею исподволь выведать, что там у них на самом деле стряслось. Ни с отцом, ни с матерью Оливии мне говорить не хотелось из страха, что не один, так другая непременно заявит: «Ага, значит, это ты! Тот самый Марк, которого она упомянула в предсмертной записке!» После того как телефонистка соединила меня с офисом и я вставил сразу несколько четвертаков в прорезь автомата, мне удалось вымолвить: