Книга Млечный путь № 2 2017 - Песах Амнуэль

система. Создав дубликат, они получили две равные друг другу, то есть запутанные, системы: по сути, единую квантовую систему со связями, о которых ничего не известно. Я им говорил еще тогда, когда меня сватали в эту экспедицию, но даже физики со мной не согласны, что уж говорить о биологах и, тем более, психологах, для которых квантовая физика – темный лес и вообще наука, никакого отношения к сознанию не имеющая». Я хотел сказать, что так оно и есть, и незачем придумывать сущности сверх необходимого. Но меня позвали… Теперь понимаю, что, видимо, Алекс был прав. Сознание, будучи разнесено в пространстве, осталось единой квантовой системой, что бы это ни значило.

– Почему я не чувствовал твоего присутствия раньше, если между нами сохранялась запутанность?

– Подумай.

– Если у тебя есть идея, есть и у меня, верно? Декогеренция? Об этом тоже говорил Алекс – не в том разговоре, который я не вспомнил. Раньше.

– Видимо, это как-то связано, хотя я плохо понимаю, что такое связанные системы, что такое декогеренция.

– Слишком много внешних сигналов, поступающих в мозг и проецирующихся в сознание. Эти сигналы разрушают то, что называют суперпозицией.

– Что-то вроде, да. Но это не декогеренция. При декогеренции квантовая система теряет запутанность, образуются две независимые системы. А тут…

– Внешняя информация ослабляет связи.

– Видимо.

– А когда ты впал в кому…

– Я читал книгу, и вдруг все исчезло. Свет, звук, запахи… Мгновенно. Почему?

– Без Алекса не ответить.

– С ним невозможно посоветоваться?

– Не получается. Мы с Алексом не просыпаемся одновременно. Несколько раз я выходил из сна вместе с Джеком и Амартией. Ни разу – с Чарли или с Алексом.

– Почему?

– Понятия не имею.

– Жаль.

– Луи?

– Да, Луи?

– Эта планета… Откуда? И это солнце… Оно светит по-другому.

– Красивая планета.

– Очень. Похоже на марсианские пустыни. Казалось бы, что красивого… Рыжая… Как волосы Ады. И вспучивания, будто веснушки. Поверхность отсвечивает, как тусклое зеркало.

– Океан?

– Рыжего цвета? Но да, похоже. Это напоминает…

– Конечно. Я тоже об этом подумал. Поле подсолнухов в Лионе.

– Мальчик Луи.

– И девочка Жаклин.

– Боже… боже…

– Луи?

– Да?

– Что с нами будет? С тобой – там и со мной – здесь… Луи! Я не чувствую тебя! Не уходи!

– Спать… так хочется спать…

***

Алексей Панягин проснулся один и не сразу понял, где он. Привык просыпаться в своей постели. Он всегда спал на правом боку, и, когда открывал глаза, видел картину в тонкой раме, висевшую на противоположной стене. Сумятица красок, красные линии пересекались с синими, желтые окружности и эллипсы наступали друг на друга, как танки в решающем сражении, но доминировал зеленый цвет весенней травы на лужайке перед его домом в Москве. Трава оставалась зеленой всего несколько дней, потом ее приминали прохожие, которым лень было идти по дорожкам, и от выхлопов автомобилей трава теряла цвет и умирала, а он смотрел на лужайку из окна своего первого этажа, подъезжал на коляске ближе к стеклу, колени упирались в низкий подоконник, и ему было грустно. Ему всегда было грустно, и почему-то грусть помогала жить. Он часто думал о том, как смог бы жить, если бы был весельчаком, как Рома Пальшин из квартиры напротив. Оптимисты надеются на лучшее, и потому им хуже других в реальности, где будущее не предвещает ничего хорошего. А ему жалеть было не о чем, и он не жалел. Грусть рождала мысли, идеи, в грусти возникали теории, а в радости – так ему казалось – могли родиться только бездоказательные гипотезы.

Кому-то его образ мыслей показался бы странным, но для него думать так было естественно, особенно по утрам, когда, просыпаясь, он не мог понять, где находится. Картину он нарисовал сам – это были его чувства, его мысли. Потому и не мог, проснувшись, сориентироваться: всякий раз видел картину иначе. То, что сегодня выглядело концом мира, назавтра представлялось цветущим садом с огромными красными хризантемами. Он знал, что хризантемы красными не бывают, но в его саду росли только такие, он сам их вырастил в воображении и сам по утрам, проснувшись, поливал дождем, приснившимся перед рассветом.

Алекс проснулся и не сразу понял, что полулежит в кресле, не в своей московской квартире, а на «Нике», и перед ним в окне-иллюминаторе не лужайка, которую он на самом деле не видел почти год, а закругленный край рыжей планеты.

Он бросил взгляд на часы, на верхний ряд цветовых индикаторов и пришел наконец в себя. Прошло восемнадцать часов после того, как он просыпался в последний раз. За это время, судя по скупым записям в дневнике, просыпался Джек, а следом Луи. Джек писал, что все системы «Ники» функционируют в штатном режиме, Луи – что Гордон здоров, сначала немного частил пульс, но быстро пришел в норму.

Обычно записи были гораздо длиннее. Для того, кто просыпался следующим, полагалось записывать все, что происходило на борту и за бортом, все свои действия, физические упражнения и даже запомнившиеся сновидения. Для исследования психологического состояния каждой субличности это были важные и необходимые сведения.

А в дневнике отписки. Вопросы, приходившие ему в голову в детском саду. Он донимал воспитательницу Клавдию Матвеевну, добрую, но требовательную и ни разу на его детские вопросы не ответившую. Во всяком случае, не ответившую так, чтобы ответы его удовлетворили.

«Почему планета? Откуда планета?» Ну, Луи, ты даешь. До сих пор не понял? Хотя да, биологу и врачу не понять, а я не оставил подсказок.

Алиса! Он ухватился обеими руками за подлокотники – вылетел бы из кресла, если бы не был пристегнут. Алиса! Засыпая, он… они с Чарли… оставили ее с этим… А ведь он считал Штрауса самым дружелюбным и понимающим из всех, с кем ему приходилось иметь дело в проекте. Психолог божьей милостью. Кажется, сам хотел лететь, или это только казалось – по его отношению, чуткости. Куда все делось? Алиса!

Он звал ее – мысленно и вслух, он напечатал ее имя в дневнике, подумал и стер, и напечатал опять, чтобы тот, кто проснется следом – Луи, Джек, Амартия – знал, что может…

Нет, не может. Он-то знает, что не может. Запутаны с Алисой только двое из пяти – он и Чарли.

Он был один, Чарли – к счастью! – не проснулся,