Книга Человек и наука: из записей археолога - Александр Александрович Формозов

А. Граковой, давшим мне первые представления о памятниках каменного и бронзового века, М. Е. Фосс, С. В. Киселеву, Г. Ф. Дебецу, А. В. Арциховскому и особенно С. Н. Замятни ну, с которыми мне посчастливилось много говорить о путях нашей науки, ее месте в духовной жизни. Если бы можно было вернуться назад, скорее всего я опять постарался бы найти для себя несколько учителей. Сам же я, памятуя о собственной юности, готов стать для археологов следующего поколения одним из ряда наставников, ни в коей мере не прельщаясь ролью главы научной школы.

Как складываются такие школы в наши дни? Зачастую это всего-навсего результат расчетливо-практического подхода к жизни и работе как со стороны молодежи, так и со стороны ее воспитателей. Выбиться в люди в той или иной области науки при явной и тайной конкуренции — нелегко. Надежнее — продвигаться вперед за чьей-то широкой спиною. И дальновидные студенты сознательно идут в семинары к профессорам повлиятельней, ездят с ними в экспедиции, помогают им в лаборатории, выполняют их поручения (не всегда научные), потом поступают к ним в аспирантуру, просят пропихнуть в печать свои статьи и т.д., и т.п.

Старшие товарищи смотрят на все это благосклонно. Те, кто создал некую концепцию, хотят, чтобы ее разделило как можно больше людей. Если речь идет о классификации материала, нужна большая команда для его освоения. Жизнь коротка. Всего не успеть. Разработку деталей по собственной программе стоит поручить ученикам и сотрудникам. Приятно видеть вокруг себя мощную гвардию молодцов, лестно читать в их сочинениях: «как справедливо отметил мой учитель...» Это придает вес, способствует самоутверждению, позволяет думать, что ты незаменим и сделал на своем веку немало стоящего. К тому же у любого из нас найдется масса черновой лаборантской работы, которую мы не прочь переложить на чужие плечи.

Именно на такой базе развивались на моих глазах в Университете две школы специалистов по славяно-русской археологии. Профессора нашей кафедры Арциховский и Рыбаков поделили между собой выпускников по чисто механическому принципу: один год специализацию ведет Артемий Владимирович, другой год — Борис Александрович. Значит, о каком-либо избирательном сродстве учителя и учеников здесь даже и речи не было. Арциховский действительно продвинул в науку десятка два археологов, но показательно, как слабо отразилось на них общение с учителем. П. И. Засурцев, А. Ф. Медведев, Т. Н. Никольская — были малокультурны. Ничто, кроме голого расчета, не могло привлечь их к человеку, декламирующему Флобера по-французски и смакующему его стилевые изыски. Выходцы из интеллигенции — А. Л. Монгайт, Б. А. Колчин, В. Л. Янин тоже совершенно чужды Арциховскому и по своим интересам, и по восприятию материала. Руководитель придумывал темы дипломных для студентов, а иногда и диссертаций — для аспирантов, рекомендовал им литературу, давал кое-какие советы, но ни духовной близости, ни преемственности идей ни в одном случае не было и в помине.

Школа Рыбакова возникла по тому же шаблону, но фактически так и не оформилась. Свойственные ему хамство, самодурство, нетерпимость к критике оттолкнули от него наиболее талантливых учеников — Ю. В. Кухаренко, В. В. Кропоткина, В. П. Даркевича, а постепенно облепивший академика сонм прихлебателей буквально ни в чем не продолжил намеченное им направление исследований.

Второй тип научной школы существенно отличается от первого — группы, сплотившейся вокруг шефа, исходя из простого соображения, что так всем будет лучше. Тут расчет во внимание не принимается. Есть человек со светлым умом, с большим запасом знаний, умеющий передавать их другим (ни Арциховский, ни Рыбаков — не умели). Ученики ходят за ним табуном и с благодарностью ловят брошенные на ходу мысли. Ему же дорого понимание, радостно, что появился толковый народ, развивающий его идеи, а порою своим свежим взглядом на вещи заставляющий и его самого оценивать их по-новому.

Такие школы создали Б. Н. Граков, готовивший в Москве специалистов по античной и скифо-сарматской археологии, М. И. Артамонов, воспитавший в Ленинграде ряд полезных работников, занимавшихся древностями бронзового и раннего железного века. К тому же типу, как будто, надо отнести и школу А. Н. Формозова на Биофаке МГУ, объединявшую зоологов, посвятивших себя экологии позвоночных. Все три профессора не были столь влиятельными фигурами, как Рыбаков и Арциховский, мало в чем могли облегчить начало пути своим питомцам, но общаться с ними было и увлекательно, и приятно.

Этот тип научной школы представляется более органичным и уж, конечно, более симпатичным, чем первый. И все же опять приходится указать на некоторые «но».

Крупный ученый обладает, как правило, своим видением мира или, по крайней мере, некой области знания. Другой незаурядный человек в годы становления может заинтересоваться этим видением, воспользоваться какими-то его элементами, но, рано или поздно, неминуемо придет к собственному восприятию главных для него проблем. Безоговорочно разделяют взгляды учителя люди сравнительно мелкие, неспособные сами выработать цельное мировоззрение. Отсюда большая опасность — за значительной личностью следуют эпигоны, подражатели, поглощенные доделкой третьестепенных деталей и частностей в почти завершенной системе, всячески оберегающие ее от критики. Наука из-за этого дробится, костенеет, силы ее работников тратятся на выборку уже в основном исчерпанных жил (в приведенных мною примерах ученики Гракова и Артамонова, несомненно, уступают и по таланту, и по широте кругозора своим учителям). Другое осложнение — конфликты строптивых учеников с наставником в тот момент, когда те подросли и пытаются придумать что-то свое.

Для научных школ весьма характерна также нетерпимость, борьба между ними, портящая нашему брату много крови, отвлекающая нас от существа дела. Причин этого несколько. Две — очень распространенные, но вненаучные — стремление к лидерству и сведение счетов: ты меня задел — получай в ответ. Ожесточенные дискуссии между Арциховским и Равдоникасом, а позже между Арциховским и Рыбаковым шли исключительно по этой линии. Никаких серьезных идейных разногласий между ними не было и быть не могло — все они служили националистическим концепциям, угодливо применялись к любым требованиям верхов.

В других случаях борьба школ возникает потому, что их основатели исследуют и осмысляют каждый предмет с диаметрально противоположных позиций. Один тяготеет к синтезу, второй — мастер тонкого анализа, один — романтик, второй — классик, один — набрасывает яркие, эффектные картины, пренебрегая мелочами, второй — ненавидит подобные спекуляции и ратует за тщательно выполненные исследования по конкретным вопросам. Конфликты этого рода уже имеют отношение к науке (хотя и чисто человеческого в них немало), и окружающие иногда наблюдают за ними не без пользы, поскольку обсуждаются проблемы, важные для всех. В археологии на моей памяти такая полемика