Книга Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки - Анатолий Павлович Злобин

шутя. А ведь еще необходимо учесть рост народонаселения, к концу века нас станет уже 300 миллионов словом, Глеб точно вычислил на своем компьютере, не помню этих цифр, я вообще с миллиардами путаюсь; в общем, эта история протянется как раз до конца века при условии, если я доживу до него и у меня не будет двух детей, требующих нового жилья.

Конечно, строят очень много, колоссально. И многие получают — миллионы семей. Об этом широковещательно объявляют. Но и нас, очередников, миллионы. Сколько нас, стоящих в очереди на морозе? Этого еще никто не сосчитал. Глеб сделал первую попытку. Мы течем из деревень, из маленьких поселков в большие города, на новые стройки, заводы. Нас миллионы. Мы с легкостью бросаем избы наших отцов и дедов, и они стоят с забитыми окнами. Мы с легкостью бросаем отцовские гнезда — скорей в город, там много строят, нам дадут. Но нас миллионы, кто же нам даст? Кто будет все это строить? А как быть тем, кто жил в больших городах? Они ведь тоже хотят улучшить свои условия — какими глазами они смотрят на нас, пришлых? Это Глеб так говорит, но этого, увы, уже не вычислишь на машине. Во мне теплится лишь одна надежда — что его машина ошиблась.

Кто такой Глеб? Я предупреждала: никаких вопросов. Пусть я плохая рассказчица, терпите.

Глеб — это молодой специалист, мы с ним работаем в лабораторном корпусе, иногда обедаем вместе, между нами ничего серьезного, одни разговорчики. Он на 12 сантиметров выше меня, не скрою, эта чисто плоскостная деталь мне приятна.

У Глеба теория: человечество погибает от скученности. Не от переизбытка людей, нет, именно от скученности. Мы почти не остаемся одни. На работу приехал — в зале сорок письменных столов, и за каждым торчит голова, пошел в столовую — вставай в хвост себе подобных, сел в троллейбус — не продохнуть. К тебе прикасаются одновременно 6–7 человек, купил билет в кино — за чужими шапками фабулы не видеть, на экране, между прочим, тоже люди, толпы людей. Ладно, думаю, приду домой, укроюсь от чужих голов и глаз. Вхожу в комнату, а там Лиза в подушку ревет, Галка на картах гадает, Люба черная в чемодане копается, добро перекладывает.

Сейчас все заговорили хором: защита природы, охрана окружающей среды. А я вам скажу, не пора ли поставить вопрос так: охрана внутреннего мира человека.

Это не Глеб, это я сама. На своей шкуре придумала. Природу мы повредили с помощью человека. А разве самому человеку не вредим?

Вы можете спросить: как же охранить внутренний мир человека от внешних посягательств? Надо создавать общественное мнение, что человек имеет право на охрану своего «я». Плюс материальные предпосылки. Вот в новой Конституции записано, что мы имеем право на жилище, это уже серьезная постановка вопроса, хотя и тут подождать придется. Ну, так мы терпеливые. Вы не подумайте. Моя несчастная любовь тут вовсе ни при чем. И потом почему несчастная? Эти недели я много думала, совершенствовалась в себе. Тянулась за Григорием.

А началось с писем. Вы, конечно, догадались, что письма, которые я вам дала, никогда не были отправлены. Но это и не черновики, самые настоящие оригиналы. Я действительно писала их Наталье, своей лучшей подруге, но у меня не было ее адреса, мы в один день отбыли из Каменки. Наталья отчаянно полетела на БАМ, я, как более осмотрительная, сюда, на «Атоммаш». Поэтому я придумывала ее ответы, которых на самом деле не было, но вчера от нее пришло первое письмо на «До востребования». Вряд ли я теперь отправлю ей ее письма. Ведь я писала их самой себе. Это был период первоначального осмысления, довольно наивный, не правда ли? Писала глупые письма в никуда, смех и слезы.

Григорию за все спасибо. Я могла бы полюбить его до конца, если бы он был более искренним и прямым. Я его ни в чем не корю, положение, в которое он попал, было не из лучших. Первая трещина пробежала от соседки, фуганувшей меня на лестничной площадке, но не в соседке дело. Она просто залезла в чужую душу своими немытыми руками. Мы все любим предаваться этому сладостному занятию. А вот когда Григорий дал мне свое письмо Вере, чтобы я своими руками отправила его, это была уже не трещина, это было бездонное ущелье.

Но падала туда я одна.

Я не угадала родиться. То ли опоздала, то ли поспешила, сама не знаю. 56-й год рождения — это же действительно ни туда, ни сюда. Мой отец тридцатого года, даже он на войну не успел, не говоря уже обо мне. Кто знает, может, я стала бы Лизой Чайкиной и меня проходили бы в школе. А выросла никому не ведомая Зоя Гончарова, явная неудачница, ставящая перед собой самые немыслимые вопросы в надежде спастись от самой себя.

Григорий все допытывался: «Ты опустила? Опустила?» Я отвечала: да. «Почему же она не реагирует?» — удивлялся он. Я уходила от этих разговоров. Никогда не читала, что было написано в том письме, и оно продолжало лежать в чемодане.

Григорий написал приговор, предоставив мне роль палача.

По-моему, он так и не понял этого. Взамен у него появилась новая игра, в которую он играл до самозабвения: «Почему же оно не дошло? Почему она не реагирует?»

Я больше не ходила к нему домой, и наша вахтерша тетя Лида уже не задавала контрольных вопросов на свою вечную тему: «Когда ты вернешься?»

Потом мы встретились на теплоходе «Севастополь». Приехала очередная группа артистов. Их поселили на «Севастополе». Я снова представляла общественность с цветами, на сей раз это были астры, осенние надежды.

После спектакля поехали на теплоход, в кормовом салоне был банкет. Артисты произносили задушевные тосты, седой красавец взял гитару и запел старинные гусарские песни, у него была хорошо поставленная интонация, глубокий голос. За мной ухаживал трагик средних лет, жалующийся на то, что он одинок и никто его не понимает. Он хотел впустить меня в