Книга Черного нет и не будет - Клэр Берест

в момент появления стигматов становится для Фриды лицом непререкаемого брата в том, что касается человечности.

Желтый зимний жасмин

Прихоть одинокого цветка.

– Но, Фридочка, только взгляни, какой ты вызвала резонанс! В нью-йоркских газетах о тебе столько писали. Ты gran pintora mas pintor[134], а еще «серьезный и загадочный художник».

– В журнале «Тайм» написали: «Маленькая Фрида с черными глазами». Я что – ребенок? А еще хуже – жена?

– Нет, они просто не привыкли, чтобы женщины создавали такие невероятные картины. Видела «Вог»?! Они напечатали фотографию твоих рук, унизанных кольцами!

– А в «Нью-Йорк таймс» сюжет моих картин отнесли скорее к акушерству, чем к эстетике.

– На твоем месте я принял бы это за комплимент.

– Диего, хватит.

– Что? Ты знаешь, что мне написал Пикассо? Он восхищается тобой!

– Редактор «Вэнити фейр» Клэр Люс, получив картину, где я изобразила суицид Дороти Хейл, упала в обморок. Она ненавидит меня. Думает, что я чокнутая. А чего она ожидала? Что я создам нежный рисунок красивой мордашки Дороти? Исаму Ногучи рассказал мне, что Клэр собиралась изрезать полотно, но он остановил ее.

– Не говори при мне о Ногучи, Фрида.

– Если ты ревнуешь, тогда почему расстроился, что я не осталась в Штатах?

– Тебя признают, твой талант ценится все больше и больше, и именно в эту секунду, когда мир заинтересовался Фридой Кало, понял, что ты один из величайших творцов эпохи, ты возвращаешься домой и прячешься в Койокане с куклами, животными и предрассудками, хотя могла бы выскочить на арену, вступить в борьбу и получить еще больше славы.

– Что ты от меня хочешь? Я не ты, Диего, я пыталась, но я не ты. У меня нет никакого желания стать известной. Мне плевать на арену, мне плевать на танцульки буржуа, я не собираюсь строить карьеру. Диего, разве я не веду борьбу? Полжизни я провела в больнице, меня резали, будто я кусок мяса на прилавке мясника! Я не больна, я сломана! В Париже думала, что умру. У меня болит все и всегда. Даже и представить себе не могу, каково это – жить без болей в спине, руках, ногах, животе. У меня не ноги, а копыта, мне уже отрезали пальцы, я хромаю; в кабаре я лишь смотрю, как танцуют другие. Я со счету сбилась, сколько у меня было абортов. Четыре, пять, шесть? И ты говоришь мне, что я не веду борьбу? Да я живу с тобой десять лет, как ты смеешь говорить, что я не веду борьбу?

– Мi amor, теперь ты можешь отдохнуть.

– Почему?

– Я хочу развода.

Желтая кукушка

Цвет безумия.

Фрида Кало села, зажгла сигарету. «Лаки страйк». Ее любимая марка, купленная в США, в Мексике найти их непросто, к тому же здесь они дорогие. В гробовой тишине она выкуривает уже третью подряд. Диего не двигается. Видимо, ждет ее реакции, хотя бы словесной. Но она ничего не говорит. Не может. Куря, Фрида смотрит в стену, в кухонную стену, выкрашенную в синий цвет, на эту стену она повесила множество глиняных горшочков таким образом, чтобы они складывались в два имени: Фрида и Диего. На кухне сидит попугай Бонита, его Фрида поит текилой и учит говорить самые жуткие испанские ругательства; стоит большой стол весь в цветах – их Фрида меняет каждый день; бегают обезьяны Фуланг Чанг и Каймито де Гуаябаль, если они не висят у нее на шее, словно ревнивые любовники или новорожденные дети, значит, воруют запасы еды; есть фрукты, что она покупает на рынке и выкладывает в плетеные корзинки, напоминающие рог изобилия с картин эпохи Возрождения. Кухня – самая любимая комната Фриды. Она говорит, что приемные годятся для чопорных европейцев, а лично ей по нраву привечать гостей здесь, на кухне с пожелтевшей плиткой, готовя при этом с пылом, но без церемоний, среди лаймов, авокадо и священных трав; церемония – это она сама: ее платья, украшения, золотые зубы, песни, ошибки в произношении, ее безумные идеи и нравы развратной обольстительницы, ее безграничная нежность к каждому, каждой и любой вещи.

– Не бывать этому, Диего.

Вот она и заговорила. Хоть что-то сказала. Будто рефлекс сработал, она даже не подумала. Потому что его просьбу понять невозможно, Фрида даже попытаться не хочет.

– Фрида, это ничего не изменит. Мы будем видеться все время, продолжим ходить на спектакли, показывать друг другу картины, обсуждать их, но не причиняя при этом друг другу боли.

– Боль причиняешь здесь только ты.

– Ладно. Ты будешь защищена от нее.

– Я лучше буду терпеть, чем это, Диего.

– Что это?

– Жизнь без тебя.

– Именно. И терпение твое невыносимо.

Из глаз Фриды слезы катятся не переставая. Никаких стонов и всхлипов. Только безмолвный поток слез, в точности как она изображала на своих картинах. Диего раздражает это нескончаемое тихое горе.

– Фрида, тебе грустно? Понимаю. Тебе грустно всю жизнь. Я соврал тебе? Нет, не соврал. Ты знала, кто я, когда девчонкой стояла у строительных лесов. И знаешь что? Я заметил: чем больше ты страдаешь, тем больше рисуешь. Я оказал тебе услугу.

– Ты монстр.

– Опять монстр, я уже это слышал, el Monstruo! От Лупе, Ангелины и многих других! Хочешь, чтобы я и правда им стал? Послушай меня: я с большей радостью бы трахнул твою сестру, чем тебя. Ну что, больно? Приятно ощущать боль? Чувствуешь себя живой? Сказать еще что-нибудь?

В ярости Диего хватает очень искусно обработанную рамку, в которую Фрида вставила клочок бумаги, где он когда-то давно написал: «Я люблю тебя». Тогда они, только познакомившись, провели ночь вместе, она рассказала ему о том, что с ней произошло, и когда на следующий день он уходил на работу, а Фрида еще спала, Диего взглянул на эту искалеченную дикарку, которая в два счета стала необходима ему, и ни с того ни с сего на каком-то клочке начеркал: «Я люблю тебя».

Эти слова значили: тебя. Только тебя. На всю жизнь тебя.

Он кулаком разламывает рамку. Бумажка падает, Диего хватает ее и подносит к почти догоревшей свече, пламя, лизнув край бумаги, разом охватывает ее всю. На глазах у Фриды. Дорогую ей память о прошлом. Ее реликвия. Basta[135]. Этот клочок Фрида хранила десять лет.

– И это ты не получишь, mi hija[136].

Невыносимо. Фрида раскалывается, Фрида каменеет, отгораживается от всего, позволяет потоку слов обрушиться на нее. Будто звуки она вдыхает, а не слышит. Фрида втягивает их через нос и обезоруживает. Та бумага была волшебной. Без бумаги она не хочет жить. Нужно дышать, успокоиться, продолжать дуэль. Она не хочет отступать. Все призраки проникли в ее тело, теперь она весит восемь тонн, ей двести лет. Она слишком хорошо знает этого Диего, того, который любит устраивать аутодафе. Того, для которого нарушение правил – своего рода игра. Сердце другого – панель.

– Не понимаю, Диего. Что тебе еще надо? Ты делаешь все, что хочешь, трахаешь каждую встречную, когда тебе вздумается, не ночуешь дома, я тебя ни в чем не ограничивала, Диего. Я занимаюсь твоими делами, перебираю твои бумаги, украшаю твой дом, мою тебя, кормлю, пою тебе песни, всюду за тобой следую! Чего тебе не хватает? Никто тебя не полюбит так, как я!

Фрида начинает умолять. Она верит, что еще можно что-то изменить.

– Я хочу быть свободным.

– Но ты и так свободен!

Отчаявшись, она, раздираемая бунтом, наконец начинает выть.

– Нет, пока ты у меня перед глазами, Фрида, я никогда не буду свободным, – спокойно сказал, словно влепил ей пощечину, Диего.

Желтый цвет гвоздики

Розовато-оранжевый порыв, очень сильный.

Ежедневно она