Книга Ключ от пианино - Елена Девос

любая голова должна была мгновенно ответить на вопрос, если он его задавал. Впрочем, он редко задавал вопросы, он больше рычал на всех без разбора, как только влетал утром, свирепый и озлобленный, в наш угловой офис на пятом этаже. А происходило это без десяти восемь, и длилось добрых два часа.

Но потом буря стихала. В десять он уходил «глотнуть кофе» в бар на втором этаже и возвращался значительно добрее, смотрел на карту мира над своим столом не так тревожно, вычеркивал и правил мои сводки не так ехидно, как час назад. Наконец, собрав всю нашу общую писанину в неровный пухлый прямоугольник, встав и ударив им, точно мухобойкой, по черной спинке своего кресла, он просил меня предупредить всех о летучке в четыре тридцать.

– …Чтоб как штыки! И в общем, это… Ты подежурь пока тут, а я пойду супу выпью… Найдешь меня, когда Лисит вернется.

И вскоре желающие уже могли полюбоваться на его психоделически синюю от барных лампочек лысину и бокал коньяка в мохнатой правой руке. Он обычно устраивался напротив гипертрофированного телеэкрана на стене и завороженно, как царь Бальтазар, смотрел, как сказала бы баба Нюра, «что в мире делается». Но, конечно, никто не мог подумать такое про Гуляева – он просто сравнивал разные способы подачи новостей, искал слабые стороны конкурентов, смотрел, как делают новости топ-каналы – то есть непрерывно занимался работой. Так что найти его было легко, даже в то допотопное время, когда ни у кого из нас еще не было ни мобильника, ни даже, извините за выражение, пейджера.

Вернувшись в рабочее гнездо, он свистел, довольно мелодично, арию Кармен про пташку и заводил один и тот же разговор с администраторшей, которая часам к шести вечера готовила списки «…Карету такого-то. Разъезд. Конец», как называл их Лисит, а если проще − кто с кем едет в служебных машинах домой после эфира.

– Ни-ноч-ка, – произносил Гуляев, и на самой густой ноте этого арпеджио его бас полувопросительно замирал.

Ниночка лениво поднимала на него свои янтарные глаза – Гуляев ей был не указ, она подчинялась только директору программы.

– Ниночка. Вот вы. Вы. Ведь вы никогда не остаетесь до конца передачи. А я бы поехал с вами. Я ведь живу так недалеко от вас…

И тут «Кармен» снова звучала со сцены.

Лисит возвращался со съемки, оживленный, румяный, совершенно неуправляемый, и шел в монтажную, успевая сказать мне:

– Лутарина, еще раз увижу тебя в этом красном платье, – умру на месте. А в моих планах, не забудь, − жить с тобой долго и счастливо.

Дмитрий Лисит был звездой программы, репортером номер один, поскольку ездил в горячие точки, умел пользоваться камерой лучше оператора, а если поездок с риском для жизни не предвиделось, начинал ныть жалобным тенорком, что не может работать в болоте и уйдет к англикам на BBC.

Для того, чтобы понять Лисита внутри и снаружи, надо вообразить портрет Пушкина, чуть укоротить бакенбарды великого поэта, а вместо сюртука представить на нем серый свитер и черный шарф. После чего слегка увеличить картинку − Лисит был ростом повыше среднего. А еще он отлично плавал, во всяком случае плавал в свое время за наш факультет на университетских соревнованиях. Нет, опять не так – за факультет или нет, неизвестно, но такая ходила по «Ситу» легенда, которую, я думаю, он сам расчетливо вызвал к жизни во время одной из ночных пирушек – когда же еще!

***

Не могу замалчивать постыдную правду долее, перекидывать в дневнике со страницы на страницу алую закладку, отодвигать неотвратимый вопрос: о чем я подумала, узнав, что буду работать в том же здании, что и Владимир Верман? Затрепетала ли, перестала ли дышать ровно, исполнилась ли тайных надежд?

Затрепетала, перестала, исполнилась.

Подумала, что встреча не то что возможна – уготована судьбой. Не сегодня, так завтра. В лифте, на лестнице, в летящих стеклянных дверях, за обедом и в полуночном баре – ведь поздний эфир означал кофе, коньяк и бутерброды, которыми увенчивали свой вечер репортеры, любимцы публики, приглашая обычно к столу всех голодных и желающих, то есть, в первую очередь, совершеннолетних ассистенток.

По счастью, молочный «тоблерон» радовал меня гораздо больше, чем бокал коньяка, и помню, что Кузьминых очень эффектно вытягивала тоненькую ментоловую сигарету из рафинадно-белой плоской коробочки, но курить я с ней все-таки не стала – хотя настрочила в столбик нечто двухстраничное, где упор был на то, что «дышим и живем взатяг».

Кому бы показать тогда. С высоко зачесанными волосами, в черном пиджаке, накинутом на убийственное, как справедливо заметил Лисит, красное платье с прозрачными рукавами… Веснушки старательно замазаны тоном «испанский абрикос». А на ногах, что это у вас на ногах, дорогая Золушка?

Одну секундочку, Золушка сейчас извлечет из самой дальней, бархатно-пыльной, коробочки стихо, посвященное Кузьминых, корявую записочку Лисита, график разъездов и случайную видеозапись той поры.

Режиссер забавлялся в свободное от монтажа время, накладывал «Свадьбу Фигаро» на обратный рапид, что в переводе на человеческий язык означало: все едет задом наперед, взмывает четвертый такт увертюры, склеивается разорванная бумага, Лисит аккуратно упаковывает обратно в золотую фольгу изумрудное горлышко спуманте, разбитый бокал вновь возвращается в его изначальную форму мыльного пузыря, и я иду обратно, к месту неизбежной встречи, в тех самых клюквенно-красных, тяжеловооруженных ботинках, которые так славно пружинили на черных каучуковых каблуках.

***

Барышня, вы кому на улице давали телефон? – с проницательностью искусителя спросил, не поздоровавшись, Верман.

Его звонок пришелся на какой-то мой вечер вне эфира, кажется, в четверг. Стоял самый что ни на есть московский июнь – то есть безостановочно летел с тополей сухой и мягкий снег, который жгли во дворах пацаны и выезжали тушить пожарники. В Москве наступило лето.

– Ты знаешь, что меня вызвонил твой сумасшедший поклонник? Сказал, буквально, что я разрушил его мечту о счастье с тобой?

– Кто? С кем?

– С тобой, дорогуша, если ты все еще Лутарина.

– А это еще кто? Уж, часом ли, не сумасшедший поклонник? – сказала я, пытаясь залезть на котурны какого-нибудь благородного состояния: ярости, презрения, гнева, – но безуспешно.

– Как изменилася Татьяна! – ласково протянул он. – Как гордо в роль свою вошла. Ну, так пригласишь меня на свадьбу? Я надену белый смокинг…

Тут я, кажется, все-таки сумела сказать «до свидания», нажала на рычаг и приготовилась выругаться над трубкой, но она мгновенно и очень просительно вздрогнула снова.

И на этот раз голос произнес сразу то, что всего дороже,