Книга Медь - Anzholik

во внимательные глаза напротив.

— Жизнь бессердечна — я лишь инструмент. Ты ведь была хирургом, продолжением твоей руки был скальпель.

— Продолжение твоих чувств — наша боль?

— Амброзия, — слабая улыбка. И честность парализующая, но подкупающая. Заставляющая запомнить, наконец, ее имя. Ванесса. Холодная, но согревающая. Теплая, но не размаривающая, а отрезвляющая. Острая, но мягкая. Идеально неправильная для той, кто должен врачевать не тела — души. Идеально подходящая мне.

— Кто сделал тебе больно? Ты ведь сама исцеляешься впитывая наш яд.

— Мужчина, — чуть пожимает плечами и закуривает тонкую длинную сигарету, задумчиво уставившись в окно. — Проблема ровно каждой женщины в нашем разрушенном мире — мужчина. Один или несколько. Подряд или одновременно. Мужчина, подаривший жизнь или попытавшийся отнять. Одной крови или совершенно чужой. Но всегда — мужчина… является первоначальной проблемой.

— Не говори, что сейчас лечат меня, а значит, вопросы задаешь только ты.

— Не скажу.

Врачам нельзя дружить с пациентами. С теми, кто платит им сумасшедшие деньги, являясь, по сути, просто клиентом, который может в любой из моментов покинуть стены этого мрачного заведения. Врачам запрещено в принципе сближаться с тем, кого начинаешь лечить так глубоко, куда даже хирург добраться не способен. Хотя, казалось бы, скальпель вездесущ.

Врачам нельзя.

Но Ванесса плевала на правила. Плевала и на запреты. Не плюет она лишь на души тех, кто доверился ей.

Мать, сестра, подруга. Ближе, плотнее, глубже. Она ныряет в каждую, не пытаясь выбраться обратно, пока воды, хотя бы частично исцеленной чужой души, не вытолкают ее на поверхность. Сильная настолько, что пугает. Сильная до такой степени, что зависть слишком мелкое слово, чтобы дать оценку тому, что я чувствую, глядя на ее идеальность. Сильная, восставшая, словно феникс из пепла и отказывающаяся когда-либо снова сгорать по любой из причин.

— На территории принадлежащей нашему реабилитационному центру есть питомник. Больные и здоровые, крупные и мелкие, ручные животные в полной доступности для пациентов клиники. С ними можно просто контактировать или ухаживать. Когда-то был дельфинарий, но содержать его слишком накладно, пусть подобная терапия и работает безотказно.

— Я не любитель.

— Значит, попробовать определенно стоит.

Мое «нет» словно спусковой крючок. Я отказываю — она мгновенно принимает решение. А я слишком слаба, чтобы спорить. Слишком слаба, чтобы сопротивляться ее воле. Отказывать тупо не хочется. К сожалению, о чем после жалею, когда успев полюбить хромую, но такую ласковую собаку, спустя каких-то жалких полтора месяца собственноручно ее хороню, закапывая на мелком кладбище на задворках проклятого питомника, умываясь слезами на глазах Ванессы.

— Зачем? — Все, что получается выдавить, орудуя лопатой и наотрез отказавшись от помощи. — Зачем ты это сделала, Вэн? Зачем? Ты позволила мне привязаться, не сказав, что та смертельно больна. Но ее можно было спасти, просто сделав своевременную операцию. А теперь ее тело будет гнить в земле. Зачем? Я не понимаю. — Слезы обжигающие, слезы которые я не в силах остановить, будто долбанный ливень из глаз, омывают мне лицо. — Для чего нужна была эта жестокость? Неужели наша боль настолько тобой желанна, что ты бьешь наотмашь и без сожалений?

— Я не смогу тебе помочь, если при малейшем, ни капли не сокрушительном ударе — ты будешь падать снова в ту же яму, из которой начала выбираться.

— Я не готова была к потере. Я. Была. Не готова!

— К потерям готовым быть не может никто. — И мороз по коже вдруг останавливает меня вместе с холодом, колотым льдом ее голоса. И мысли, которые я ежедневно хороню внутри, игнорирую и пропускаю сквозь изрешеченные вены, будто фильтруя, начинают дымно заполнять, а ужас сковывает.

— Насколько он плох?

— Настолько. — Кивает и смотрит честно, не подходя, не отходя. Смотрит, и я понимаю, что где-то там сейчас страдает он — мое небо. А я где-то здесь, с руками измазанными землей, закапываю труп пушистой любимицы. В то время как один из чертовой святой троицы при смерти.

— Мне нужно… — начинаю, а закончить уже не могу. Потому что… нужно что? Уехать к нему? Я не готова. И это бессмысленно, потому что я беспомощна против подобного врага. Сбежать на край света и исчезнуть в дурмане, перечеркнув все усилия? Догонит все равно и боль, и ужас, и страх. Смерть догонит и его, и моя в конечном итоге. Вернуться к Францу? А я ему нужна вот такая?..

— Закончить то, что ты начала, — кивает на разрытую и не до конца закопанную могилу. — А после принять теплую ванну и выспаться. Завтра будет новый день. Хочешь ты того или нет — он настанет, как и множество событий, что последуют вслед за уже произошедшими. Жизнь будет бить без остановки и плохим, и хорошим, и каждый удар оставит на тебе свой неизгладимый особый след. Вопрос лишь в том — сделает тебя это сильнее или уложит ровно в такую же, быть может чуть шире и глубже, могилу. Выбор за тобой. Я могу наблюдать, направлять и быть рядом. Но режим саморазрушения, который в тебе запущен, вырубить способна только ты, Веста.

***

Разлука способна на многое. Лишь побыв вдали от всех знакомых мне ранее людей. Мужчин. Я вдруг начинаю понимать насколько сильно разнится испытываемое к каждому из них, совершенно не пересекаясь между собой. Ванесса называет это способностью разделять и структурировать, что крайне полезно и можно использовать с умом, отсеивая ненужное или же выделяя остро необходимое.

Данный подход к собственным чувствам кажется излишне прагматичным. В чем-то совершенно циничным. И я понимаю, что любить можно не только сердцем. Любить можно вычищенной до абсолюта, протрезвевшей головой. И именно там я оставляю место для Джеймса, который необходим, но скорее выгоден, чем является смыслом.

— Это очень серьезный шаг. И я предельна тобой горда.

— Вэн, я становлюсь твоей копией, ты будто захватила в плен себе золушку, являясь злой мачехой, и вылепила из меня не прилежную девушку, а ведьму.

— Может ты ведьмой изначально была? Из глины не вылепить хрустальную вазу, Веста. Иногда вещи являются именно тем, чем кажутся — собой.

— Хотелось стать чистой и сильной.

— Чистоту переоценивают, когда она кристальна — слишком заметны темные пятна ошибок. А без пятен нет жизни.

— Ты не психолог — ты философ, — улыбаюсь, покачивая головой, и поглаживаю свои оголившиеся из-под длинной рубашки колени. Теплый чай в огромной кружке приятно греет мне руки.

— Что является, по сути, одним и тем же, — фыркает в ответ, и стреляет слегка веселым взглядом из-под длинных темных ресниц.

— Мне приснился сон вчера. Яркий и красочный, словно реальный, — отпив