Книга Вендетта - Олеся Шеллина

бы балы, да различные маскарады забавы ради постоянно устраивали. А новый император, казалось, вообще не умеет веселиться. Да и в Петербурге редко появляется. Так еще и двор к себе не перетащил. Объясняет все эти, неподобающие просвещенному монарху дела трауром, но... когда траур кого останавливал в желании развеять скуку? Тем более, чтить память такой веселой императрицы, как Елизавета, не посвятив ее памяти ни одного бала, это вообще уже считали кощунством.

Ушаков знал, что говорят про Петра. Знал он и то, что многим послам он не нравится. Не нравился он и некоторым представителям российской знати, которая так и не приняла его за своего. Но последние хотя бы молчали, или же перешептывались, постоянно оглядываясь, особенно после многочисленных арестов, которые завершились лишь третьего дня. Пока шли дознания, для определения доли вины в заговоре против государя-императора, но у многих не было сомнений в том, что, если на сей раз будет вынесен смертный приговор, то никто его на ссылку в Сибирь с мизерной вероятностью вернуться, не изменит. Вот это про Петра Федоровича все уже давно поняли, как и про то, что суд будет все же справедливый, даже над теми, кто императору дюже не по душе был. Как говорил сам Петр: «Главное, чтобы Отчизну свою любил. А мне его любовь без надобности. У меня жена есть, чтобы любить меня и всяческими ласками одаривать».

И все же Ушакову было неспокойно на душе. Слишком высоко Петр замахнулся, как бы крылья на подлете не обрубили. И хоть он и пытается действовать так, как завещал Макиавелли, в свою очередь почерпнувший эти познания из летописей Древнего Рима, особенно постулатом: «Divide et impera» — разделяй и властвуй, но где гарантия, что те его союзники, которых он весьма виртуозно пытается стравить друг с другом однажды не повернутся против него самого.

Особенно его тревожило то, что нет никакого ответа от Англии. Ни гневного письма с обвинениями, ни нового посла с верительными грамотами, ничего. Словно и не случилось того несчастного случая с бедолагой послом. И Ганновер не поддерживает Фридриха, а через него и сама Англия. Это было так подозрительно, что Ушаков уже несколько дней мучился головными болями, пытаясь дать всему происходящему хоть какое-то объяснение.

— Слава Богу, что хоть масонам не дали разгуляться, — пробормотал Ушаков, обращаясь к висящей на стене картине. На ней была какая-то баба нарисована, не так чтобы красавица, но что-то в ней этакое все же было, чему он не мог дать определение. В живописи он плохо разбирался, и картины обычно делил на две части: вот эта нравится, а вот эта что-то не очень. — Прав был Петр Федорович, надо просто наши молодежь от безделья отвлечь, тогда и в каменщики подаваться не будут.

— И часто ты так сам с собой разговариваешь, Андрей Иванович? — его приближение Ушаков услышал издалека, но вот то, что гость подошел так близко, как-то пропустил.

— Старею, Михаил Петрович. Ты, кстати, тоже моложе не становишься, — Ушаков даже не повернулся к нему, чтобы поприветствовать. Этот нюанс был прекрасно понят Бестужевым, и заставил поморщиться. Интересно, когда бредовый заговор брата перестанет преследовать его самого? — Скажи мне, она красива, или все-таки нет? — Ушаков указал на картину, и на этот раз повернулся к Бестужеву.

— Бог мой, откуда у тебя, старый лис, полотно великого Леонардо? — в отличие от Ушакова Бестужев точно знал, что за картина сейчас перед ним.

— Не была бы она написана кистью Великого художника, вряд ли Чарторыйский сумел покрыть свой долг перед моим клубом. Как и все ляхи, он совершенно не умеет останавливаться, — Ушаков снова повернулся к картине. — Так она красива, или как? Вот зверек на ее руках поистине прелестен.

— Нужно оценивать не красоту дамы, а красоту картины в целом, — подняв вверх указательный палец, менторским тоном заявил Бестужев. — Но ты прав, Андрей Иванович, горностай прелестен.

Они замолчали и некоторое время продолжали рассматривать полотно. Наконец, Бестужев огляделся по сторонам.

— Это ненормально, Андрей Иванович, столько прекрасных картин висят вот так на стене клуба для мужчин, это в высшей степени неправильно. — И он покачал головой. — Как только Петр Федорович позволяет этому бесчинству твориться.

— Его величество планирует строительство большой галереи искусств. Вот там для всех этих картин и других произведений искусств найдется достойное место. А пока пускай тут повесит, у меня бывает такие суммы за вечер по столам проходят, что без хорошей охраны никуда. Так что в моем клубе они в большей сохранности будут. — Ушаков в последней раз окинул картину взглядом. — И все-таки она ничего себе. На жену твою Анну Гавриловну в юности похожа. А ведь у меня тайный приказ был, арестовать ее, под надуманным предлогом. Слишком уж она дружна с Натальей Лопухиной. Елизавета Петровна дюже Лопухину недолюбливала, ревновала слишком к ее красоте да к успеху у мужчин. Через Ваньку Лопухина Лесток придумал действовать, только вот Петр Федорович забрал Ваньку к себе, а вскоре и Лестока утопил в его же собственных испражнениях. А после и мое детище вместе со мной под свое крыло забрал, не позволил грех на душу взять, да к остальным добавить. Словно знал чего, — Ушаков покачал головой. — Хотя, не могу не сказать, что я сам не подсказал наследнику обратить внимание на Тайную канцелярию. Он мне сразу смышленым парнишкой показался. Мы с Румянцевым на него ставку сделали, как только он приехал, и не прогадали. Не зря мой клуб процветает, не находишь, а, Михаил Петрович?

— Зачем ты мне все это говоришь? — сквозь зубы процедил Бестужев.

— Миша, вспомни, мы же вместе еще совсем щеглами при Петре Алексеевиче службу начинали, — Ушаков понизил голос, почти шептал. — Мало нас уже от старой гвардии осталось. Слишком мало тех, кто помнит, как мы заставили всех этих надутых индюков с Россий, наконец, считаться. Много мы грешили, много ошибок совершили, так давай не будем гневить Господа нашего, давай перед смертью дело, начатое при Петре, до конца доведем. Петру Федоровичу очень нужна сейчас наша помощь, как никогда нужна.

— Я думал, ты за Лешку меня пенять позвал, — также тихо ответил Бестужев.

— Да сдался мне твой Лешка, он уже все, считай, что пройденный этап. Гад он и сволочь, так и знай, хоть ты и никогда такого за младшим своим