Книга Голод - Алма Катсу

Тамсен о нем заботилась и даже брала в их фургон, когда он был слишком слаб, чтобы держаться в седле. Откуда взялась эта жалость к нему, она не понимала сама: возможно, причина заключалась лишь в том, что он, подобно самой Тамсен, для всех чужой, одинок, всеми вокруг презираем. Тамсен кормила его с ложечки похлебкой из грибов, что удавалось собрать дочерям – другой пищи его желудок больше не принимал. Девочек она с ранних лет обучила отличать желтое кружево лисичек от смертоносных грибов-зонтиков, а прежде чем пробовать что-либо незнакомое, показывать находку ей. (Ядовитые грибы Тамсен, когда требовалось, собирала сама, и губительных зонтиков, тщательно вычищенных, высушенных, готовых к смешению с домашней настойкой опия, у нее имелась добрая пригоршня, но все припасы она держала под надежным замком, подальше от спутников.)

Отчего Хэллоран отправился на запад, Тамсен даже не догадывалась. Перед отправкой хворь ему пришлось скрыть, иначе его, одиночку, не имеющего ни волов, ни фургона, ни родственников, что могли бы о нем позаботиться, в обоз бы просто не взяли. С другой стороны, никто не думал, что путь окажется так тяжел. Одно из двух: либо их партии с самого начала исключительно не везет, либо все, кто ходил этим маршрутом до них, лгали – лгали в газетах и даже с книжных страниц, как тот же Лэнсфорд Гастингс (подлый, низкий субъект, и вдобавок, как выяснилось, помешанный – еще один повод для обиды на мужа, поверившего каждому написанному Гастингсом слову). Вот и Хэллорана заманили на запад только затем, чтоб он встретил смерть в диких дебрях…

Но как-то поутру дыхание Хэллорана выровнялось, пот на лбу высох. К концу первого дня выздоровления он уже мог гулять по лагерю без посторонней помощи, хотя не слишком-то долго, и больше не кашлял. А вечером следующего дня, после ужина, больше часа играл на скрипке. Прежде, в благополучные для него времена, игра Хэллорана нравилась каждому. Стоило ему взяться за смычок, вокруг собиралась толпа, и все хоть на время, хоть ненадолго, забывали раздоры и распри. Никто не лез в драку, никто не грызся друг с другом. Большинство поселенцев предпочитали мотивы задорные, бойкие, джиги и рилы, под которые порой могли от души поплясать, но Тамсен куда больше нравились печальные песни: на ее взгляд, окрестным землям гораздо лучше шла меланхолия.

Но в тот вечер он играл рилы с такой быстротой, что смычка не углядишь, и пытавшиеся угнаться за ним танцоры без сил попадали наземь.

– Если дело так и дальше пойдет, я смогу забрать вещи из вашего фургона и снова ехать дальше на муле, – сказал Хэллоран. – И семью вашу больше не стану обременять.

– Только не торопите события, – предупредила Тамсен.

Разумеется, его выздоровлению она была рада, а как же иначе? Рада… но и напугана происшедшим, сама не зная отчего. Казалось, Хэллоран не просто вернулся к жизни, но начал жить заново: стал разговорчивее, лучился небывалой радостью, с новообретенным оптимизмом смотрел в будущее.

– Вначале надо бы убедиться, что вы в порядке и полны сил, – объяснила она.

Сказать откровенно, Тамсен привыкла к постоянному присутствию Хэллорана в фургоне у заднего борта или у их костра, где он, обложенный одеялами, присматривал за стряпней. Когда она настояла на том, чтоб уделить ему место в фургоне, Джордж решил, что супруга повредилась умом, однако заботы о Хэллоране доставляли необычайно мало хлопот. На всякое проявление милосердия он откликался целым потоком шумных, затейливых благодарностей, играл с малышами, пока хватало бодрости, а, выбившись из сил, слушал рассказы Тамсен о молодости – о том, как ей довелось учительствовать в Каролине. Не самые радостные времена: в те дни она была бездетной юной вдовой на собственном попечении… однако та, прошлая жизнь, так отличалась от жизни с Джорджем, что Тамсен порой сомневалась: уж не приснилось ли ей это все?

Двадцати пяти лет, Хэллоран слегка напоминал ей Джори, а Джори всю жизнь служил Тамсен чем-то наподобие компаса. Брата она не видела уже много лет и порой думала, что ее разум непроизвольно ищет сходство с Джори во всех окружающих без разбору.

Случалось даже, что Хэллоран казался учтивейшим из влюбленных: застенчивая улыбка, любезность во всем… хотя это ей, следовало полагать, тоже только мерещилось.

Руки его были тонки, изящны – по-видимому, благодаря игре на скрипке. Порой… порой, дав волю воображению, Тамсен представляла себе, как эти руки касаются ее тела.

Искала ли она их или они, эти мрачные, задумчивые люди с их тайнами, отыскивали ее сами? Надолго ни один не задерживался, однако воздействие их оставалось при ней, заставляя желать большего, наподобие кое-каких вызывающих привыкание трав, слишком быстрый отказ от коих чреват неуемной дрожью и головокружениями.

Любезность Хэллорана только усиливала эту тягу, возобновляла ненависть к Джорджу. Казалось, под взглядом законного мужа все тело зудит, цепенеет, а в сердце рождается знакомое, привычное желание выкинуть что-нибудь безрассудное, взбрыкнуть, освободиться.

Однако Хэллоран, как только ему полегчало, забрал пожитки из фургона Доннеров. Чего только не говорили вокруг о его чудесном исцелении! Впрочем, этого и следовало ожидать. Тамсен его околдовала, Тамсен чары на него наложила… Слухи ей пересказывала Бетти Доннер, делая вид, будто стесняется их, но в душе радуясь возможности покуражиться над Тамсен.

Но ничего. Нестрашно. Бывало, о Тамсен сочиняли гораздо худшее.

Чахотку, дошедшую до такой степени, как у Хэллорана, переживали немногие, однако Хэллоран нередко первым откликался на призыв запрягать, а вечером укладывался спать последним. Позаботившись о собственных нуждах, он ходил по воду и по дрова для соседей, как будто затем, чтоб спалить в работе лишние силы.

Тамсен бы радоваться, но нет: все это, скорее, внушало страх.

Хэллоран стал другим. Как, Тамсен понять не могла, но знала: он изменился.

В то утро, когда он, твердо решив вернуться к самостоятельной жизни, начал увязывать вьюки и грузить их на спину мула, она посоветовала выждать еще день-другой, и Хэллоран довольно резко ответил: он, дескать, знает, что делает. А ведь раньше он никогда не рычал на нее, не огрызался, как бы скверно себя ни чувствовал… Изумленная Тамсен не заговаривала с ним до самого вечера – лишь наблюдала, с какой безумной энергией он суетится вокруг. В эти минуты Хэллоран напоминал муху в склянке, отчаянно бьющуюся о стекло в поисках выхода.

Дальше все сделалось только хуже. Ведя мула по узкой тропке перед огромным фургоном Ридов, Хэллоран заспорил с одним из Ридовых возчиков, убеждая его, что сверх меры громоздкая повозка увязнет в мягкой земле (однако тут он оказался совершенно прав: чтоб вытащить застрявший фургон, понадобилось удвоить число волов в упряжке).

А самое скверное, на следующий вечер, когда Хэллорана попросили поиграть чуток после ужина, он разбил скрипку о камень. До смерти, сказал, надоели докучные просьбы сыграть.

Все вокруг, пораженные, смолкли, а на глаза Тамсен, непонятно, отчего, навернулись жгучие слезы. Люк Хэллоран любил свою скрипку, точно родную дочь, и Тамсен снова подумалось: нет, это не он, Люк Хэллоран мертв, а его место занял кто-то другой.