Книга Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923 - Георгий Чернявский

Чернин вынужден был отдать должное своему оппоненту: «Троцкий, несомненно, интересный и ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант, быстрота и находчивость реплик, которые мне редко приходилось наблюдать, и при этом редкая наглость, соответствующая его расе» [272].

По свидетельству военного консультанта советской делегации генерала А.А. Самойло, «на заседаниях Троцкий выступал всегда с большой горячностью, Гофман не оставался в долгу, и полемика между ними часто принимала острый характер», а переговоры «выливались, главным образом, в ораторские поединки между Троцким и Гофманом, в которых время от времени участвовали Чернин и Кюльман» [273].

Троцкий вел длительные и крайне утомительные дискуссии по поводу статуса российских территорий, находившихся под германской оккупацией, при формальном признании их суверенитета. В различных формах и многократно он заявлял, что российское правительство не может считать выражением воли населения заявления, сделанные «привилегированными группами населения» в условиях военной оккупации. «Этот опасный энтузиаст, – вспоминал Фокке, – с горящими злым блеском темными глазами и профилем Мефистофеля [274], говорил как бы перед открытым окошком, бросая даже из обложенного германскими штыками и осадными строгостями Бреста опасный посев доноса народам на преступную и своекорыстную опеку их правительств» [275].

Троцкий брал слово по каждому обсуждавшемуся вопросу, произносил огромные, пламенно звучавшие речи, останавливался на мелочах, вступал в ожесточенный спор с Кюльманом и Черниным по любому поводу, часто ставя их в тупик. И это несмотря на то, что Кюльман был блестящим дипломатом и полемистом, великолепным знатоком истории и правовых норм. Когда Кюльман неосторожно пообещал, что, если англичане уйдут из Персии, там не останется ни одного турецкого солдата, Троцкий тотчас же ухватился за эти слова. «Если возникает вопрос в такой широкой постановке, – воскликнул он, – то пришлось бы возбудить вопрос о некоторых других нейтральных странах, например о Бельгии». Все свои заявления Троцкий делал нарочито резким, вызывающим тоном, с высоко поднятой головой и язвительной усмешкой, что, естественно, не способствовало бы ходу переговоров, если бы на их успех серьезно рассчитывал советский нарком [276]. Кюльман же охотно вступал в абстрактные дискуссии с Троцким, которые не вели к практическим результатам, и таким образом играл на руку большевикам, сам того не понимая.

Уже в день своего прибытия в Брест Троцкий потребовал допуска на переговоры представителей прессы. «Российская делегация полагает, – заявил он, – что, если в цели делегаций Четверного Союза не входит стремление искусственно изолировать» переговоры «от общественного мнения Европы, представители правительств четырех союзных держав согласятся с предложением допустить в Брест-Литовск указанных представителей печати, без различия направлений» [277]. Хотя это требование выполнено не было, на протяжении всего периода своего участия в переговорах Троцкий продолжал на нем настаивать, используя и этот предлог для оттяжки переговоров.

Еще одним приемом, который применял Троцкий с первых дней своего пребывания в Бресте, были дискуссии по поводу того, как передаются заявления российской делегации в официальных отчетах, публиковавшихся в германских газетах. Он требовал, например, чтобы его заявления публиковались если не полностью, то в весьма подробном изложении, причем при публикации особо выделялись заявления, что его правительство может подписать только честный демократический мир [278]. Нарком иностранных дел таким образом выражал пожелание, чтобы немецкая пресса способствовала его пропагандистским усилиям.

Троцкий тянул время, бесконечно настаивая на перенесении переговоров в Стокгольм, и немцам вскоре стало ясно, что самим переговорам Троцкий не придавал «никакого значения», что его интересовала пропаганда большевистской программы мира, причем тон его «с каждым днем становился все агрессивнее» [279]. Этому было, разумеется, свое объяснение: усиливающаяся (как, по крайней мере, казалось революционерам) волна беспорядков в Германии и особенно в Австрии, где катастрофически обстояло дело с продовольствием. Забастовочное движение, вызванное сокращением рациона муки и медленным темпом мирных переговоров, охватило Вену и окрестности. Австрийские власти в полном отчаянии обратились за помощью к Германии, прося немцев «присылкой хлеба предотвратить революцию, которая иначе неизбежна». Но Германия сама была уже на грани голода, и 4 (17) января австрийская просьба о поддержке хлебом была отклонена. Катастрофа казалась теперь неизбежной уже не только Чернину, но и Кюльману [280].

В этот день в Бресте была получена следующая депеша от генерала А. фон Арца: «Близ Вены крупные промышленные округа начали забастовку. Движение распространилось вплоть до окрестностей Мюрццушлаг. В качестве предлога этого движения называется сокращение мучного пайка, однако, как мне кажется, причина кроется в политических обстоятельствах, так как рабочие непременно хотят заключения мира… Поводом для всего движения служит неспокойный и медленный ход Брестских переговоров… Последствия этого движения для полевой армии и для всего хода войны могут быть самыми неблагоприятными. Находясь под впечатлением развивающегося здесь рабочего движения, я прошу… оказать максимальное влияние на редактирование отчетов о Брестских переговорах с учетом этих отношений» [281].