Книга Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

В тот день Лера вернулась домой позже обычного. С порога в нос ударило прокисшей капустой и прелой морковкой. Ее закупали на овощебазе, хранили в коробах с песком, каждый месяц песок пересеивали через сито, но морковка все равно выгнивала.

И воняла.

На морковной гнили плодилась мошкара, облепляла выцветшие обои, местами заклеенные газетами, и виделось – буквы ползают. Линолеум на полу протерся до дыр. А шкаф перекосился, упал на одну стену и теперь дверцы не закрывались. Из шкафа выпирали бугры пакетов с тряпьем, и все это было до того мерзко, что Лера расплакалась.

– Кушать будешь? – В коридор выглянул Ванька. – Я погрел картошечки.

Замороженные котлеты и окаменевшее пюре. Салат из капусты с заправкой из рапсового масла. Изредка – вареные яйца. Или морковные биточки.

Разве этого она заслуживает? Разве ради этого работает?

– Ты чего ревешь? – Ванька почесал шею. А волосы-то отросли. Постричь надо бы, но сам он не попросится – жалеет Лерку. Она же устает в парикмахерской, выматывается до полного отупения.

– Садись. Я помогу.

Он усадил на табурет и принялся стягивать болоньевые сапоги, почти новые, но с трещинами на подошвах.

– Клавка сегодня до двух. А отец спит уже.

Лерка ревела. Ей было жаль себя, и Ваньку тоже, и отца, который загнал их всех в эту дыру, и даже несчастную Клавку, которой ради котлет приходится оставаться в столовке до поздней ночи.

Полинка предлагает шанс…

– Я тут решил… ну короче, отец прав. Хватит мне сидеть на шее… и надо чего-то думать.

– Чего? – Лера позволила себя раздеть. От дрянного пуховика на кофте остались белые куриные перышки. И куртки-то нормальной нету.

– Ну… тут на рынке подработать можно.

– А учиться?

В каком он классе? Седьмой? Восьмой? Забыла. Заработалась. Ванька выглядит взрослым совсем. Он длинный, даром что тощий, но глаза серьезные, умные.

– Потом как-нибудь.

Не будет этого мифического «потом» ни у Ваньки, ни у Лерки. А будет «сейчас», растянувшееся на вечность. И когда-нибудь сама Лерка сделается похожей на бабку, а Ванька – на отца.

И в этот миг Лерка приняла решение.

Все оказалось не так ужасно, как Лера себе представляла.

Квартира, пропахшая старостью, но просторная, с огромными окнами и лепниной на потолке. Лера эту лепнину – листья, цветы, обшарпанных купидонов с треснувшими лицами – разглядывать могла часами. Хозяйка квартиры большей частью спала, а проснувшись, начинала говорить о чем-то вовсе уж не понятном. У нее были блеклые глаза и редкие волосы, сквозь которые просвечивала темная морщинистая кожа. Голос ее скрипел, словно там, в горле старухи, терлись друг о друга дверцы древнего серванта. Но Лера привыкла.

Лере понравилось.

Она бродила по комнатам, разглядывая удивительные вещи родом из прошлого, представляя себя то потерянной принцессой, то драконом, заблудившимся средь пыльных сокровищ. И книги, которых в доме сыскалось превеликое множество, были лучшим из них.

Прежде у Леры как-то не выходило читать. А сейчас она, почти уже свободная, глотала слова и предложения, плакала вместе с Татьяной над разбитым сердцем и страдала по вишневым садам, обреченным, как и все в этом мире. Порой Лера бралась читать вслух, и тогда подопечная ее, седая птичка с больным голосом, умолкала.

– Заберите книги, – попросила она однажды. И вцепилась в Лерины руки. – Умоляю, книги заберите.

– Зачем?

– Продадут. Все здесь продадут. Думаете, я не понимаю? Я больна. Помирать пора. Вьются стервятники… стервятницы. Думала, и ты с ними. А ты другая. Хорошо, что другая, – повезло, значит. Забери книги. Тебе дарю. А чтоб потом свои не загрызли, приведи нотариуса…

Лера и привела. Оформление дарственной затянулось на три дня, и все эти дни старушка держалась бодро. Она шутила, сама же хрипло смеялась над шутками, рассказывала про Сталина и еще лагеря, куда ее батюшку, приличнейшего человека, сослали, но быстро вернули, спохватившись, что без него ну никак не обойтись. И нотариус, изначально настроенный скептически, оттаивал. А уходя, посоветовал книги убрать.

– Мало ли… – неопределенно произнес он, глядя под ноги. – Лучше, если уберете.

И Лера вновь вняла совету. Она убрала пыльные тома, заменив их иными, собранными отцом в те времена, когда он позволял себе тратиться на книги.

А потом старушка умерла, тихо, во сне, словно не желая тревожить дневной покой квартиры. И Лера, отпустив и полицию, и «Скорую», позвонила по даденому Полинкой номеру.

– Приезжай, – сказала она и повесила трубку.

В кухне, такой огромной и неудобной, построенной шестиугольником, Лера налила себе воды и разбавила ее валокордином. Сердце екало. И душе было неудобно в теле, как будто бы Лера сделала что-то плохое. К приезду Полинки стало лишь хуже. Та вошла, не разуваясь, оставляя на древнем паркете грязные следы.

– Похороны устрой, – велела она с порога. – Только без особых там… ну не мне тебя учить экономии. Главное, проводили старушку. Мир ей.

– Мир.

– Сегодня у нас что? Среда. Значит, в пятницу и займемся.

– Чем?

– Переоформлением. Господи, Лер, ты тут сама не двинулась, часом? Или собралась меня нагреть? – Взгляд Полинки сделался колючим. – Учти, сестричка, тебе в этой игре не тягаться.

Лера обняла себя. Ей было зябко, муторно. И старуху жаль до слез. И квартиру, которую продадут в чужие руки. И придет конец древним тканым обоям с розами и папоротниками, дубовому паркету да лепнине. Хотя лепнину, может, сохранят. Лепнина нынче в моде.

Полинка же обходила комнату за комнатой, делая пометки в крохотном блокнотике.

– А книги где? – спросила она, добравшись до зала с роялем.

– Вот…

– Не дури, Лерунь. Ты знаешь, что это – не те книги, – Полина облокотилась на рояль, крышка которого изрядно запылилась. – А если не знаешь, то у меня списочек имеется…

Она развернула блокнот к Лерке, почерк у Полины остался мелким, нечитабельным, но Лера знала список наизусть.

Жорж Санд 1837 года. «Крейцерова соната» Толстого, изданная в последний год века девятнадцатого. Горьковский «Жрец морали» и прижизненное издание Пушкина.

– Они принадлежат мне.

– Неужели?

– У меня бумага есть.

– Бумага, значит? Знаешь, куда засунь свою бумагу? Дура! Идиотка! Да тебя же…

– Тебе хватит, – Лера вдруг поняла, что больше не переживает, ни за мертвую старуху, ни за квартиру, теперь тоже совершенно мертвую. А значит, не будет ей больно. – Здесь много еще осталось.

Наверное, Полинка по лицу все поняла. И смирилась. Убравшись из квартиры, она вернулась в пятницу, после похорон, но не одна, а со смуглым типом, похожим не то на испанца, не то на еврея. Тип постоянно потел и вытирал руки женским платком с цветочками. Лера, не желая видеть этих двоих, спряталась на кухне. Туда и принесли бумаги.