Книга Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

— Что ты, девынька! Окстись! У монашки, чу, у рыжего.

— Ах, он пёс рудой!

— Да на девяти, девынька, могилах Борис Годун копал ево, зелье-то, да в девятех, слышь, касатая, водах мочил ево.

Толпа затёрла болтливых баб. Речи мужиков сменили речи баб.

— Этой-то порчей зелейной, слышь, робя, они, чернецы-то, и хотели извести царевича.

— От Бориса, мекаю так?

— От Борьки, от самово. А царевич вьюнош не промах — накрыл, аки мышь решетом.

— Чернец, мекаю?

— И чернец, и бояр. Да и говорит: «Эх, — гыт, — братцы, братцы! Люди вы старые — что я вам сделал? Я вас в ту пору, аки полоняников моих, у Рыльска, помиловал — не сказнил, а опосля того кормил-поил вас. За что ж вы, — гыт, — лиходеяли над головой моей? Бог вам судья, — гыт, — да народ православный». Это к боярам-то. Да вывел их, бояр, на крылечко, да и говорит: «Народ православный! Судите лиходеев моих, как знаете, а я их прощаю».

— Ну, и добёр же он, не в батюшку добер!

— Ну, а на миру их присудили сказнить: расстрелом расстрелять, аки псов бешеных.

— А чернодырых?

— За приставы отдал. А судиям-то и говорит: «Братцы! Простите их, рабов Божиих: они-де не своей волей шли, а по крестному целованию, аки от законного царя».

— Добёр, и... И как добёр!

В это время на околице показался взвод стрельцов и польских жолнеров. Впереди шли стрельцы, раздвинувшись на две равные колонки. Посередине колонок шли два старика в арестантских чапанах и с открытыми головами. На ногах у них звенели кандалы, словно у скованных лошадей в поле, а в руках теплились свечи — маленькие, жёлтые, восковые. Свечи часто тухли то от движения, то больше оттого, что у осуждённых дрожма дрожали руки. Тогда священник в чёрной рясе, шедший впереди их с крестом, брал у них свечки и снова зажигал от свечи, горевшей в фонаре на ружье одного стрельца.

Шествие замыкал отряд жолнеров. Шествие направлялось к двум чёрным, вымазанным сажей столбам, стоявшим на краю околицы. Около столбов чернели свежие могильные ямы.

Это вели на казнь тех стариков, которых мы видели на ночном совещании над крестом и Евангелием. Они в числе прочих служилых людей были приведены к Димитрию связанными, как слуги Годунова, и в числе прочих же не только помилованы, но и почтены доверием Борисова противника. Но они всё-таки изменили ему, пристав к заговору трёх монахов, подосланных в Путивль Годуновым и патриархом Иовом.

— А почто, мать моя, у них свечечки в руках воскояровы?

— А это, касатая, душеньки их теплются — опрощения у Господа просят.

— Помилуй их, Господи.

— О-ох, касатая, темно там, в могилушке сырой, а дороженька на тот свет далёкая-далёкая, так по тёмной-то по дороженьке свечечка и будет посветывать.

— И-и, какая ты, мать, умная, всё знаешь.

— Всё, всё, касатая, потому — Господь сподобил, — хвастается баба-лгунья. — А за ними-то, касатая, за колодничками, аньделы их идут и горючьми слезами по душенькам ихниим слёзно обливаются.

— Идут, баишь?

— Идут, касатая, сама своими глазыньками вижу — они маленьки робятки, голеньки, без штанишек, кудреватеньки и с крылышками.

Баба завралась окончательно — и ахнула: к шествию примкнули, словно, выросшие из земли, конные фигуры стрелецкого сотника и польского хорунжего... Шествие остановилось как раз против чёрных, позорных столбов и вырытых под ними, чёрных же, словно два старых разинутых рта, ям. Священник стал рядом с осуждёнными, а против них — низенький подьячий с большой медной чернильницей за поясом, на брюхе, и с гусиным в виде стрелы пером за ухом. В руках у него бумага.

Началось чтение приговора. Слышны только отдельные слова, бессвязные фразы, словно бы это дьячок читает ефимоны: «кадило церковное»... «темьян-ладон»... «зелье погибельное»... «по дьявольскому наущению»... «и сыщется про то допряма»... «избыти мука вечная»... «ино будет учнут ведовством воровать»... «оже будет про здоровье государево дурно помыслит»... «и того казнить жестокою казнию — рука-нога отсечь»... и так далее, — только и слышно «еже» да «ино будет», или отчётливая страшная фраза: «...и того казнити смертию — голова отсечь»... И опять «еже» да «ино будет», и снова заключительная страшная фраза: «...и того казнить смертно-огненным боем»...

А ворона, сидя на столбе и как бы прислушиваясь к тому, что читают, и удивляясь человеческому искусству выдумывать страшные, неизглаголанные муки своим братьям, зловеще каркает.

— Не дадут, не дадут, подлая, тебе мясца человечьего — ишь, избаловали человечинкой, — не каркай, подлая! — говорит старый, на деревянной ноге, стрелец и грозит вороне кулаком.

Наконец всё прочитано. Выходят из рядов четыре польских жолнера и, взяв под руки осуждённых, ведут к столбам мимо могильных ям...

Тот из осуждённых, низенький, Никифор Саввич, что приносил кадило к монахам, проходя мимо ямы, заглянул в неё — заглянул в свою могилу. Да, любопытно, очень любопытно заглянуть туда. Другой, Никита Юрьич, только вздрагивает и хватается за жолнеров. Голова, верно, кружится — как бы раньше не упасть туда.

К ним подходит священник с крестом и что-то говорит. Осуждённые крестятся и звякают их молящиеся руки, закованные в длинные кандалы, звякают кольцами цепей, словно чётками монашескими...

— «...земля есте и в землю отыдете», — слышится священническое утешение.

Да, утешительно, очень, очень утешительно!

Испуганная ворона, шарахнувшись со столба, пролетает низко-низко, как бы желая заглянуть в очи осуждённым.

— Чего не видала, подлая! — снова грозит ей безногий стрелец. — Мою ногу слопала — будет с тебя.

Бабы крестятся и испуганно глядят на стрельца.

На осуждённых надевают белые мешки-саваны и привязывают к столбам.

— Выходи повзводно! — раздаётся команда стрелецкого сотника.

— Пущай паны стреляют, — слышится протест из колонны стрельцов. — Нам по своим стрелять, рука не подымется.

— Ин быть так, — соглашается сотник.

Снова раздаётся команда. Выходят попарно жолнеры и становятся в две линии. Наводятся дула ружей на живые мишени — на белые мешки с завязанными в них людьми.

— Раз... два... три!.. — Что-то машет не то платком, не то белым крылом, и в тот же момент что-то хлопает, точно десятки хлопушек по мухам. Нет, это меньше и жальче, чем мухи. Белые мешки разом оседают, но не падают. Из-под грубого холста брызжет что-то красное...

— Ох, кровушка! Ох, матушка!..

Ничего не видать за дымом. Кто-то подходит к столбам, отвязывает белые мешки, и мешки так-таки мешками и сваливаются в ямы. За мешками в ямы посыпалась земля. Лопатами и ногами пихают туда землю. Полно — даже с верхом насыпано.