Книга Охота на Овечкина - Инна Шаргородская

Елена испытующим взором наблюдала его замешательство и молчала.

– Поверьте мне, я ничего не знал, – пролепетал Овечкин. – Но я догадался, потому что вы… потому что когда я увидел вас, я понял, что это неправда… что Басуржицкий…

– Я верю вам, Михаил Анатольевич, – вдруг сказала она. – Успокойтесь.

И он успокоился, как по волшебству.

– Стало быть, вы находитесь в том же положении, что и мы с Фирузой, – продолжала Елена. – Увы, Михаил Анатольевич… боюсь, вы ничем не сможете нам помочь.

– Я надеюсь, – твердо сказал Овечкин. – Главное, что вы мне верите. Я все-таки мужчина, и вдруг… если только мне удастся выбраться отсюда, я подниму на ноги всех! Я приведу милицию…

Она вновь подняла руку, останавливая его, и грустно улыбнулась.

– Вы никого не приведете, даже если вам удастся выбраться. А если и приведете, мне это ничем не поможет.

– Почему?

– Потому что Басуржицкий утверждает, что я сумасшедшая, требующая присмотра, и имеет неопровержимые доказательства.

– Какие? Да стоит любому поговорить с вами…

– Вот именно. И этот любой сразу же убедится, что Басуржицкий говорит правду.

– Но почему? – снова воскликнул Овечкин.

Елена беспомощно посмотрела на него.

– Вы же не выслушали меня до конца, Михаил Анатольевич. Вы так уверены… но…

Она оглянулась. По дорожке между кустами камелий шла Фируза с книгой в руке. И, когда сиделка поравнялась с ними, Елена с тяжелым вздохом обратилась к ней:

– Пожалуйста, милая… объясни Михаилу Анатольевичу, почему любой человек поверит Басуржицкому даже на слово, без всяких медицинских справок, что меня необходимо держать взаперти!

Фируза кинула быстрый взгляд на нее, на Овечкина и, по-видимому, сразу поняла, о чем шла речь в ее отсутствие.

– А потому, – сказала она без всяких предисловий, – что перед вами, Михаил Анатольевич, никакая не Елена Басуржицкая, а Маэлиналь, принцесса айров из Данелойна!

Глава 12

Услышав слово «айр», Баламут Доркин невольно вздрогнул. В памяти его мгновенно восстановились последние события, включая удар по голове, нанесенный невидимой рукой в пустом подъезде. Столь же быстро сообразил он следом, что действительно почти добрался до цели, ибо где еще он мог находиться в данный момент, как не у таинственного похитителя принцессы Май, того неизвестного мага, что возглавлял шайку даморов. Кому другому может принадлежать этот мерзкий голосочек?!

Подумав, что притворяться мертвым не имеет более никакого смысла, он решил открыть глаза и посмотреть наконец в лицо негодяю.

Однако это оказалось не таким простым делом. Веки его словно налились свинцом, и пока Баламут совершал героическое усилие, пытаясь их разлепить, другой голос, механически-безжизненный, произнес где-то над его головою:

– Оставить его здесь?

– Разве хозяин не дал тебе указаний? – недобро промурлыкал первый голос.

«Хозяин»? Баламут приостановил свои усилия и попытался хоть что-нибудь разглядеть сквозь смеженные ресницы. Самого мага, значит, здесь нет?

Кто-то стоял над его несчастным телом, болевшим так, словно королевского шута проволокли за ноги по всем лестницам с первого на шестой этаж заколдованного дома, и этот кто-то переступил с ноги на ногу и бесстрастно сказал:

– Хозяин велел принести его сюда и спросить, знаком ли он тебе. Других указаний не было.

– Ну так оставь его и сходи за ними. Да поживей! Не желаю глядеть на твою дохлую рожу!

Неясный силуэт исчез из поля зрения Доркина, и наступила тишина. Отчего-то он испытал облегчение и вновь смежил ресницы, предавшись покою. Но недолго длился покой. Бархатный голос замурлыкал вдруг песенку о соловье, нарочито гнусаво, затем засвистел, а потом издал несколько скрежещущих звуков, столь резких, что они отозвались нестерпимой болью в голове Баламута, и тот невольно застонал. Невидимка сразу перестал скрежетать и ехидно сказал:

– Так я и знал, что ты притворяешься. Это тебе не поможет. Вставай, шут, позвени бубенчиками!

Баламут скрипнул зубами.

– Я встану, – выговорил он, с трудом разжав челюсти и еле двигая языком. – Встану, ради удовольствия свернуть тебе шею…

Руки у него оказались не связанными, ноги тоже, и Доркин, благодаря за это судьбу, кое-как перевел непослушное, ноющее каждым мускулом тело в сидячее положение. И разлепил наконец глаза.

Но никого не увидел. Обведя взглядом небольшое квадратное помещение с кирпичными стенами, кирпичным сводом и каменным полом, с узкими бойницами и довольно неуместной в темнице птичьей клеткой в углу под потолком, он убедился, что оно совершенно пусто, и удивленно поднял брови.

– Показалось, что ли?

Птичья клетка вдруг разразилась таким неприятным и резким смехом, что голова Баламута вновь отозвалась болью. Он поморщился и вперил в клетку пристальный взгляд.

Кто-то там сидел. Частые прутья мешали разглядеть как следует ее обитателя, но вроде бы это была птица. Во всяком случае, именно птичья голова приникла к просвету между прутьями и, раскрывши клюв, язвительно произнесла:

– Дурак – он и есть дурак. Где твой дурацкий колпак? Не забудь надеть его перед тем, как попытаешься свернуть мне шею!

Баламут сориентировался быстро.

– А, попугай, – пренебрежительно сказал он. – Я-то подумал…

– Сам ты попугай! – вскинулась птица, и к великому своему изумлению, Доркин разглядел две крошечные ручки, крепко обхватившие прутья.

От любопытства он даже позабыл о своем болезненном состоянии и довольно резво вскочил на ноги, отчего чуть не упал. Тело практически не гнулось, а уж ныло… Кряхтя и прихрамывая, он подошел к клетке. Обитатель ее слегка отпрянул, но продолжал держаться ручками за прутья, и Баламут увидел его во весь рост.

У него было крохотное человечье тельце с ручками и ножками, увенчанное птичьей головкой и сплошь покрытое мелкими золотистыми перьями. Пара пестрых крыльев была сложена за спиной. Круглые желтые глаза не мигая уставились на Доркина с нескрываемым вызовом.

– Кто ты? – напрочь позабыв об учтивости, восхищенно спросил Баламут.

Косточки тонких пальчиков, сжимавших металл, тут же побелели от напряжения.

– Не твое дело, – отрезало удивительное существо и лязгнуло клювом.

– Чудо какое, – продолжал Баламут, в упоении таращась на него. – Не странно, что тебя держат в клетке. Животное с таким милым нравом, должно быть, опасно выпускать на волю.

Судя по ярости, вспыхнувшей в желтых глазах, существо это, будь оно сейчас на воле, с удовольствием оставило бы без глаз Баламута. Оно прошипело сквозь сжатый клюв голосом, утратившим всякую бархатность: