Книга Чёртовы свечи - Александр Ступин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Алло, да… Что?! Погибла? Как это случилось? — Ларису трудно понять по телефону, особенно когда она волнуется… Когда знает, что я начинаю сердится оттого, что не могу её понять. — Кто погиб?
— Бабушка Мила погибла… Её убили… Я не знаю подробностей… С тобой всё в порядке? Она нам звонила вечером, говорила, что у неё предчувствие нехорошее… Я утром ей позвонила, а трубку взяли полицейские… Не сказали, просили приехать на опознание. Ты поедешь?
— Да. Сам. Без меня не ездите…
«…Бабушка Мила, бабушка Мила…» — Я сидел на ступеньках крыльца дачного домика. Дверь нараспашку, для кого сберегать тепло? Хозяйки больше нет.
Бабушка Мила стала «четвёртой», не я.
Возле старой яблони лежат камни. Они не мешают ей расти. На это место сажали не одно, а может, с десяток деревьев. Они росли, года через три набирали силу и давали плоды. Так лет десять. Потом яблоня старела, кое-где отслаивалась кора, появлялись трещины, и она засыхала. Зимы наши укорачивают жизнь плодовых деревьев. Дерево выкапывали и сажали новое. Три камня-валуна стерегли место.
Я взял лопату и лом в сарае и стал приподнимать камни, подкладывая под лом кусок рельса. Стеклянная банка была под третьим, самым маленьким из трёх камней. Вот свеча, вот кусок какой-то материи от чего-то. Не понять. Но это их. Поиски закончены…
Последнее дело, последняя смерть. Я не стал по-киношному произносить речей. (Обычно стоит герой и рассказывает плохому человеку, какой он плохой. Смотрит ему в глаза, держит пистолет и, как на суде прокурор, обвиняет его…)
Я просто зажёг торопливо свечу, огарок свечи. Свеча моментально зажглась и горела, потрескивая, быстро, будто бикфордов шнур, на конце которого чья-то смерть.
Я не представляю, что в этот момент происходит с теми, кто когда-то записал себя в эту группу. По частям они исчезают или целиком, мы так и не разобрались, откуда эти свечи, и даже близко не можем подобраться к пониманию их свойств.
И вот, как преступник, я уничтожаю нечто, что принадлежало всему человечеству, торможу прогресс… А что нужно было сделать, отнести это в академию, в ФСБ? Сколько бы погибло ещё людей за время исследования, знакомых, незнакомых…
«Мы все глядим в Наполеоны, / Двуногих тварей миллионы / Для нас орудие одно…» — эк меня разобрало. Преступника нет, а я оправдываю себя. Страшно убивать. Даже таким способом — страшно.
Я снёс свои вещи в автомобиль, закрыл дверь в дом на замок. Дачу вскоре продадут родственники бабушки Милы, и всё, что мы завозили, погружено в багажник: архивные документы, остатки вещества… — никаких следов оставлять в саду нельзя. Мы переезжаем.
«Инквизитор» теперь я… Те, кого накрыла и отправила в никуда «свеча», знали о нас, и если их не стало, то у меня будет фора до появления новых… Что ж, ничего ещё не закончилось. Инквизиция продолжится… И первое, о чём стоит подумать, — найти себе напарника и устроиться на службу. Где принимают «инквизиторов»?
Прошлое выручает. Как и зачем я сохранял свои старые записные книжки, пожелтевшие листы лекций, тезисов к конференциям, материалы для диссертации — подзабыл уж… Может, оставил как память, может, просто забыл о них. Однажды собрал всё в одну большую картонную коробку и задвинул под стеллаж.
Вспомнил о ней, когда наступил кризис, дела пошли вкривь и вкось. Я вовремя понял, что нужно сворачиваться, и мы, раздав долги и уволив всех сотрудников, закрылись. У нас почти не осталось накоплений, зато и долгов не было. Всё. К началу…
Когда я учился в аспирантуре и собирал материалы для диссертации, то подрабатывал репортёром на местном радио. Времена были перестроечно-продажные, и при заявленной свободе слова СМИ вообще, а тем более радио контролировались теми, кто платил.
Однажды я испытал это на себе, выдав в новостях репортаж о С. Бабурине[33], которого я знал по университету. В 1990-х политическая борьба велась активно и с использованием всех средств, которые были под рукой. Бабурин был депутатом в Думе, и его приезд, так я думал, был интересен как новость. Не более того.
Но он был в контрах с губернатором, и там, в администрации, восприняли этот материал как тревожный сигнал. Меня уже через часа два вызвал к себе главный редактор и напрямик спросил: «Кто тебе платит?»
— Как это кто платит? Деньги получаю в бухгалтерии, на первом этаже, — пошутил я.
— Деньги платит администрация Омской области. И работать, и материалы нужно подавать, исходя из политики, которую проводит плательщик. Это ясно?
Я очень хорошо понимал, что это значит, и написал заявление об уходе. Никто меня не удерживал, и коллеги сочувствия не выказывали. Ушёл и ушёл. Каждый сам за себя. Но я помнил, как корреспонденты, которые работали давно, в минуты откровений с грустью вспоминали прежние времена: какие материалы привозили из дальних поездок, как обсуждали их за «чашкой чая», песни под гитару, смелость высказываний…
Итак, я написал заявление, мне его подписали с улыбкой, как будто избавлялись от тяжёлого груза. Увы, не вышло из меня журналиста.
Вообще, мне кажется, они, журналисты, умерли. Утонули на переправах. Сгорели в тайге. Их затащило подо льды в Арктике…
К началу же перестройки остались только «продюсеры», просто — «серы» и «серуньи». Потом их стали оттеснять «пиарщики», «журналюги». Такая вот мутная компания образовалась. Хотя почему образовалась, она всегда была. Дозированно. Нужный продукт для любой власти и во всех странах. «Проклятая пора эзоповских речей, литературного холопства, рабьего языка, идейного крепостничества! Пролетариат положил конец этой гнусности, от которой задыхалось всё живое и свежее на Руси». Всегда был в восторге от этой цитаты В.И. Ленина, даже в свои выступления на научных конференциях включал как образец логики диктатора: «Выживут лишь те, кто будет работать на нас». Старшие коллеги морщились, молодёжь была в восторге. А как возразить, Ленин сказал!
Но академическая среда и в советское время умудрялась выстраивать островки относительной свободы, создавала некие «тепличные условия» для студентов и преподавателей. Нет, мы не были заклятыми противниками власти, но часто фрондировали. И студенческий гимн университетов:
всегда оставался более близким, чем партийные гимны и марши.
В среде позднесоветских СМИ я не прижился. Куда мне, почитателю XIX века, а ведь и там всего хватало: и предательства, и цензуры, и зависти, и глупости, и наветов… Но в тогдашнем обществе существовали нормы, которые было трудно игнорировать и царям. Тем не менее меня всегда удивляло, что русская демократическая интеллигенция так не любила Лескова. В школе мы мало о нём знали: Левша, блоха… А про «Некуда» не говорили вовсе. Да что в школе, в университете так, мельком проскочили.
