Книга Морок - Михаил Щукин

Больше всего мучила неизвестность. Что творится за стенами храма, никто не знал.

А там, уже на подходе, росли на глазах, сбивались все теснее и голосили все громче людские толпы. Они набухали, как чирьи, вдавливались в края улицы и растекались вдоль по ней, вскидывая многоголосый хор. Мелькали активисты и твердозаданцы, санитары, натянувшие на себя оранжевые робы; не было только лишенцев и прорабов. Все, кто стремился по улице к храму, были охвачены страхом, опасаясь заболеть вирусом, и желали за этот страх расплатиться прямо сейчас. Удержать толпу уже ничто не могло, она текла, как бешеная река, прорвавшая запруду.

Появились откуда-то железные крючья и деревянные шесты. «Чтобы не заразиться, руками за больных нельзя браться…» – прошелестела услужливая подсказка. Люди, которые ухватили шесты и крючья, оказались впереди всех. Они выставили свои орудия наперевес, будто ощетинились, и двинулись к храму. Многосотенный крик толкал их в спины, и они едва не срывались на бег. Скорей, скорей… Если бы кто-то замешкался в эти минуты или попытался остановиться, его бы просто смяли и растоптали – слитная, спрессованная толпа катилась густой и вязкой массой, остановить, задержать не было никакой возможности.

В храме еще звучала молитва отца Иоанна.

Юродивый, прикорнув у стены, опускался в легкую дрему. Его покачивало, баюкало, уносило полого вверх, и вдруг он, словно чьи-то добрые руки разжались и выронили, упал и очнулся. Вскинул глаза под своды храма, но сводов не увидел. Увидел совсем иное, будто перенесли его за короткое время полудремы в другое место.

Он увидел «Свободу», проник взглядом через ее стену и оказался в комнате, где сидел человек в наглухо застегнутой рубашке с металлическими пуговицами и листал разложенные перед ним бумаги. Там, в бумагах, были свидетельства прошлых жизней Юродивого. Он сразу догадался об этом, да и не могло быть по-иному: едва лишь человек перевертывал новый лист, как у Юродивого тут же начинала болеть какая-нибудь старая рана. По очереди, одна за другой. В той последовательности, в какой он их получал. Боль от неслышного шуршания бумаги вспыхивала нестерпимо.

Человек за столом показался знакомым. Юродивый вгляделся пристальней и узнал. Этот, в пиджаке и рубашке, с мертвенно-бледным лицом, походил, как две капли, на другого – в кожаной куртке. На того, который стрелял в Юродивого. Близнецы? Братья? Отец и сын? Дед и внук? Юродивый не знал. Напрягался, тянулся взглядом, пытаясь постичь – да кто же он? Человек неожиданно оторвался от бумаг, поднял голову и позвал Юродивого: «Иди сюда, я жду… Придешь и узнаешь. Иди…»

Последнее слово «иди», произнесенное почти ласково, вернуло Юродивого в прошлое, в этот же город, на центральную площадь, на которой еще не было тогда ни «Свободы», ни мраморного постамента с чугунной плитой «Декларации…» На месте ресторана стоял памятник Вождю. На каменной руке скульптуры, указующей в будущее, висели две петли. Они опускались до самого асфальта. Толстые белые веревки, свитые из мягких ниток, пообремкались и загрязнились от долгой работы, но были еще надежны, слегка пружинили, когда в петли затягивали очередной груз и вздергивали на самую верхотуру, под сень каменной руки. Груз был живым. Упираясь пятками в серый гранит, люди болтались вниз головой по пять минут каждый.

Когда очередную пару вздергивали наверх, площадь, от края и до края затопленная народом, разом стихала, а затем начинала громко кричать и хлопать в ладоши, заглушая юного паренька, который стоял здесь же, на постаменте, и зачитывал приговор, прижимая к самым губам мегафон. Приговор для всех был один и тот же: «За сопротивление демократическим переменам, за маниакальное нежелание менять свои взгляды, такой-то, по волеизъявлению масс, приговаривается к гражданской казни». Зачитав приговор, паренек всегда что-нибудь добавлял от себя.

– Пусть у них прояснеет в глазах и в мозгах! – кричал он, вздымая мегафон вверх, как сигнальную трубу. – Мы не диктаторы и противников своих не уничтожаем физически. Мы за гражданскую казнь, но она у нас символическая!

Толпа на площади отвечала согласным гулом. Вокруг постамента суетились такие же юные пареньки и быстро, сноровисто, будто всю жизнь только этим и занимались, вершили казнь. Через каждые пять минут подвешенных опускали, освобождали из петель, и подводили новую пару приговоренных. Те покорно, стараясь не глядеть по сторонам, ложились на асфальт, лицом вниз, ждали, когда им затянут ноги петлей. Оказываясь в воздухе, они беспомощно размахивали руками, а некоторые от страха вскрикивали, и толпа, отзываясь на их крики, шумела громче, совсем заглушая голос паренька с мегафоном.

Через пять минут подвешенных опускали вниз, они поднимались с асфальта и беспомощно тыкались в густую толпу, стараясь затеряться и раствориться в ней. Но толпа их отторгала, смыкалась еще плотнее и не пускала в себя. Отныне горело на казненных невидимое клеймо, а они, еще не сознавая этого, считали себя прежними и хотели быть вместе со всеми. Но дорога теперь им указывалась совсем другая – в обход площади, по краешку, в глухой и тупиковый переулок.

Стояла жара. Толпа взмокла, пропиталась потом, качался над ней тяжелый запах. Юродивый едва пробился через распаренную людскую массу, выбрался к самому постаменту и увидел, что там, за постаментом, тянется длиннющая очередь мужчин и женщин, ожидающих гражданской казни. Их охраняли все те же вездесущие пареньки. Он подошел еще ближе и увидел в самом начале очереди седую старуху. Вгляделся и беззвучно ахнул – он узнал ее. Мгновенно предстала в памяти девчушка в красной косынке. Девчушка весело бежала по церковной ограде и тащила к жарко пылающему костру икону. Запнувшись, упала в мокрый снег, но тут же резво вскочила и, подбежав к самому огню, зашвырнула икону в середину костра. И запела, перебирая ногами от молодой, еще не растраченной силы, которая ходила в ней ходуном. А может, это не она? Может, ошибся? Нет, она. Юродивый запомнил ее тогда, почему-то выделив в сумятице лиц, мелькавших в церковной ограде в тот день, когда с храма свернули крест.

Сейчас седая, сгорбленная старуха стояла в ожидании казни.

А рядом с ней, держась за руку, подпрыгивала на одной ножке девочка, наверное, уже праправнучка, и спрашивала:

– Зачем дядю подвесили? Ему же больно! Ба, зачем дядю подвесили?

Старуха не отвечала. Наклонялась и ощупывала свободной рукой подол юбки, обмотанный веревочкой, проверяла – надежно ли?

«Они, все, как слепые лошади, ходят по одному и тому же кругу. Время от времени им меняют хомуты, а они думают, что начинают новую жизнь и напрочь забывают о старой. А самое главное – начинают верить, что такой порядок заведен от века…»

Юродивый с треском оторвал подошвы от мягкого, расплавленного асфальта и пошел прямо на паренька с мегафоном. Поднял руку над головой и закричал, пытаясь перекрыть гул толпы:

– Стойте! Вы же вешаете самих себя! Этому конца не будет! Завтра вас самих начнут казнить!

В передних рядах толпы смолк шум. Пареньки, затягивающие петли на ногах очередной пары, замешкались и приостановили свою работу. Все смотрели на странного человека, босого, бородатого, появившегося здесь неизвестно откуда. Юродивый же, пользуясь заминкой, взобрался на постамент, перевел дух, готовясь говорить дальше, но за его спиной скользнул шепот: «Провокация… Не допускать…» Подскочил паренек с мегафоном и позвал: