Книга Дневник посла Додда - Уильям Додд

Какая странная ирония судьбы! По-моему, официальное лицо, сообщившее все эти сведения, – тот самый единственный в Германии человек, которому точно известно, кто поджег рейхстаг. В ноябре Геринг по неизвестным причинам угрожал этому человеку концентрационным лагерем, но дело ограничилось лишь тем, что в начале декабря он был уволен со своего поста. В конце ноября генеральный консул Мессерсмит сообщил мне, что Дильс опасается за свою жизнь и просит меня каким-нибудь образом помочь ему. Сам Мессерсмит не мог ничего сделать. Что касается меня, то я не имел личных контактов с кем-либо из высокопоставленных лиц, занимавшихся его делом, и поэтому также не мог оказать ему никакой помощи. Две недели спустя стало известно, что Дильс восстановлен на посту начальника тайной полиции, обязанности которого, как было объявлено, временно исполнял Геринг. Я думаю, что все это было лишь уловкой, вероятно, имевшей целью запугать Дильса, располагающего сведениями, разглашение которых могло бы принести нацистам немалый вред.

В половине двенадцатого сэр Эрик Фиппс передал мне официальный ответ английского правительства на заявление Гитлера, о котором я знал еще до отъезда сэра Эрика в Лондон. Англичане соглашаются на требования Германии, но в свою очередь требуют дальнейшего сокращения рейхсвера и уточнения некоторых пунктов, связанных с вооружением. Это вполне резонно. По словам сэра Эрика, Нейрат сообщил, что Гитлер согласен с требованиями англичан. Фон Нейрат, кроме того, выразил надежду, что Англия сможет побудить Францию начать переговоры вскоре после нового года. По сообщениям из Вашингтона, наши правительственные круги встревожены слухами о намерении Англии предоставить крупный заем Японии, который, по их мнению, может поощрить Японию начать войну против Советского Союза.

В 4 часа дня мой знакомый журналист рассказал мне, что лондонские вечерние газеты поместили сообщение о намечавшейся расправе с Димитровым; мой журналист сообщил об этом одному из телеграфных агентств. После этого он написал информацию и для американской прессы, которая никоим образом не может навлечь неприятности на того, кто сообщил ему обо всем этом, но должна завтра произвести соответствующее впечатление на германские власти и спасти тем самым жизнь Димитрова. «Я не жалею, что поступил именно так, – сказал мне журналист. – Думаю, что этим я в большей степени послужил интересам Германии и успеху переговоров о сохранении мира, чем если бы попытался сделать это каким-либо иным путем. Если бы я промолчал, ужасное злодеяние совершилось бы и вызвало возмущение всего мира».

Я не мог отрицать справедливости его слов, хотя мне и было ясно, что он действовал слишком рискованно. Он показал мне телеграмму Геббельса представителям иностранной прессы, в которой министр пропаганды отрицает намерение расправиться с Димитровым и в то же время обвиняет Геринга, одного из членов триумвирата, в разглашении сведений, давших повод к распространению «клеветы» по всему миру. Я жду сообщений из Англии и Соединенных Штатов – немецкие газеты, надо думать, не обмолвятся об этом ни словом. Все это может кончиться очень печально.

Рождество, 25 декабря. Просто удивительно, с каким усердием немцы отмечают этот праздник. На площадях и буквально в каждом доме, где мне довелось побывать, стоят елки. Можно подумать, что немцы действительно верят в Христа или следуют его учению!

Сегодня во второй половине дня я побывал на дому у своего знакомого журналиста. Полюбовавшись несколько минут рождественскими украшениями, я отвел его в сторону. Он рассказал мне, что его высокопоставленный друг поблагодарил его за умелое использование прессы, в результате чего удалось, никого не компрометируя, оказать должное воздействие на немецкие официальные круги. Так как Геринг был в отъезде, его заместитель, чтобы предотвратить выполнение приказа об убийстве Димитрова, отдал распоряжение саксонской полиции позаботиться о безопасности освобожденных узников и проследить за тем, чтобы они не переходили прусскую границу. Так обстоит дело.

Я думаю, что перед отъездом Геринг действительно отдал какое-то распоряжение, но Дильс, настроенный весьма враждебно к Герингу и чувствовавший себя все время в опасности, все-таки отважился отменить его, чтобы избавить Германию от возмущения, которое охватило бы весь мир. Начальник тайной полиции совершил, таким образом, весьма опасный поступок, и я не удивлюсь, если услышу о его аресте. Единственное, что может его спасти, – это его полная осведомленность обо всех подробностях, связанных с поджогом рейхстага, и боязнь германских властей, что известные ему факты просочатся за пределы Германии.

Понедельник, 1 января 1934 г. Все члены дипломатического корпуса намерены сегодня быть в Берлине, чтобы засвидетельствовать свое уважение и выразить наилучшие пожелания президенту Гинденбургу, которому исполнилось восемьдесят шесть лет. Когда мы приехали во дворец президента, нас проводили в просторную приемную на втором этаже, при входе в которую одетые в военную форму слуги отдали нам нацистское приветствие. Я сел поближе к сэру Эрику Фиппсу, мосье Франсуа-Понсэ и испанскому послу. Ровно в полдень мы все встали вдоль стен просторной и богато отделанной гостиной президентского дворца.

Вскоре после этого в гостиную вошел Гинденбург. Он поздоровался с папским нунцием – главой дипломатического корпуса, и тот зачитал на французском языке официальное новогоднее приветствие, содержание которого, как было видно, президент не понял. Впрочем, я и сам не очень к нему прислушивался. В ответ президент также зачитал текст своей официальной речи, в которой сказал несколько слов о «возрождении» Германии и весьма осторожно коснулся вопроса о значении гитлеровского режима, к которому едва ли кто-либо из членов дипломатического корпуса относился сочувственно.

По окончании всех этих формальностей Гинденбург обменялся несколькими словами с папским нунцием, а потом тепло побеседовал с мосье Франсуа-Понсэ, который в совершенстве владеет немецким языком. Поздоровавшись затем с синьором Черрути, итальянским послом, он обменялся рукопожатием и со мною, поинтересовавшись, как идут занятия моего сына Уильяма в Берлинском университете. Он похвалил мой немецкий язык, на котором я изъясняюсь достаточно бегло, хотя, может быть, несколько небрежно. Мы поговорили еще о профессоре Онкене и о знаменитом историке Моммзене. Президент вспомнил также и «великого фон Трейчке», который, по-моему, вовсе не был великим. Президент ходил с некоторым трудом, опираясь на палку, но рассуждал вполне здраво и разумно. Интеллектуальная жизнь Германии знакома ему, видимо, очень хорошо.

Затем вошел Гитлер, который, как мне показалось, был очень подавлен и даже растерян. Он поздравил меня с Новым годом, и я ответил ему тем же. Один лишь итальянский посол обменялся с фюрером официальным нацистским приветствием. Я спросил канцлера, не ездил ли он на Рождество в Мюнхен, и рассказал ему, что мы сами в начале декабря провели там два очень интересных дня и я встретил известного немецкого историка профессора Мейера, своего знакомого по Лейпцигскому университету, которого я считаю большим ученым и мыслителем. Гитлер смутился. Оказалось, что он никогда не слышал о Мейере. Я поговорил еще немного о Мюнхенском университете, но Гитлер, не сказав больше ни слова, пошел дальше. У меня создалось впечатление, что ему никогда не приходилось сталкиваться с людьми, которых я знал и уважал. В отличие от президента он не проявил никакого интереса к моим словам, и, как мне кажется, решил, что я пытаюсь поставить его в неловкое положение, чего я, конечно, не собирался делать. Мне трудно было в этих сложных условиях найти безобидную тему для разговора.