Книга Конец игры. Биография Роберта Фишера - Фрэнк Брейди

«Когда я сыграю с Ботвинником [чемпионом мира]?» — спросил Бобби почти требовательным тоном. «И Смысловым [недавним противником Ботвинника в матче]?». Ему ответили, что они на своих дачах далеко от Москвы, вне пределов доступа. Возможно, так и было.

«А Керес?»

«Кереса нет в стране».

Абрамов впоследствии утверждал, что звонил нескольким гроссмейстерам, но понимания у них не нашел и отыскать противника калибра, на котором настаивал Фишер, у него не получилось. Так это или нет, но Абрамову надоели сверх меры нахальство Бобби и частые приступы раздражения. Бобби знакомили с тяжелоатлетами и олимпийцами против его желания, — ему с ними было скучно. Русские стали называть его «мальчик». Хотя это слово скорее ласкательное, тинэйджер может посчитать его оскорблением. Бобби не любил подтекстов.

Наконец на полуофициальной основе пригласили Тиграна Петросяна. Международный гроссмейстер, отличавшийся пресным, но научно-точным стилем, — один из величайших защитников всех времен. Он превосходно играл блиц. Бобби знал о нем, разумеется, переигрывал его партии из амстердамского турнира 1956 года и видел его на матче США — СССР в Нью-Йорке четыре года назад. Еще до появления Петросяна Бобби захотел узнать, сколько денег он получит за партии с Петросяном. «Нисколько. Вы наш гость, — ледяным тоном ответил Абрамов, — и мы не платим гостям».

Партии игрались в маленькой комнате с высокими потолками — чтобы ограничить число зрителей, вероятно — поскольку их число, когда Бобби противостояли молодые мастера, достигало нескольких дюжин. Соревнование с русским гроссмейстером не носило официального характера, оно состояло из партий блиц, большинство из которых выиграл Петросян. Много лет спустя Бобби вспоминал, что стиль игры Петросяна в этих блиц-партиях ему наскучил «до смерти», и именно этим объясняется, почему он проиграл больше, чем выиграл.

Бобби Фишер играет против Тиграна Петросяна в Центральном шахматном клубе в Москве 30 июня 1958 года.

Когда Советский Союз согласился пригласить Бобби в Москву и щедро оплатить его с сестрой расходы, визу ему дали только на двадцать дней. Регина же хотела, чтобы он оставался в Европе до начала межзонального турнира и, ввиду скромных средств, она сделала попытку продлить его визу и статус гостя. Она хотела, чтобы он приобрел европейский опыт и улучшил знание иностранных языков, что она считала крайне важным для его образования. Кроме того, она знала о его желании играть в шахматы против лучших советских игроков для тренировки перед межзональным. Но всё вышло иначе.

Когда до Бобби дошло, что серьезных партий с ним играть никто не собирается, а всё ограничится блицем, он сорвался. Он посчитал, что к нему не проявляют уважения. Но разве он не действующий чемпион США? Разве он не сыграл «Партию Столетия», одну из самых красивых партий в истории шахмат? Разве он не играл с экс-чемпионом мира д-ром Максом Эйве в прошлом году? Разве он не признанный вундеркинд, коему прочат звание чемпиона мира через пару лет?

Его захватило монархическое настроение: Как они могут отказывать ему, шахматному Принцу? Это не тривиальная неудача, не обычное пренебрежение; по мнению Бобби такое отношение — величайшее оскорбление, какое он мог себе представить. И он отреагировал на него, с его точки зрения, пропорционально. Ему казалось очевидным, что причина, по которой сильнейшие шахматисты уклонялись от встречи с ним, состояла в том, что они его боялись. Он сравнивал себя со своим героем Полом Морфи, которому именно по этой причине при первой поездке в Европу в 1858 году — ровно сто лет назад — отказал в матче англичанин Говард Стаунтон, тогда считавшийся сильнейшим шахматистом планеты. Шахматные историки и критики считают, что 21-летний Морфи легко бы обыграл Стаунтона. И 15-летний Фишер твердо верил, что если ему дадут шанс сыграть с Михаилом Ботвинником, чемпионом мира, советский игрок будет повержен.

В реальности Бобби не так скоро — не в ближайшие несколько дней — сумеет встретиться с советскими шахматными гигантами и обыграть их, и, поскольку в Советском Союзе ему не собирались платить денег за выступления, советские перестали быть его героями; они даже предали его, и этого он не забудет и не простит им никогда. Он сделал соответствующий комментарий на английском, ничуть не заботясь о том, что переводчица может услышать и понять его слова — что-то вроде того, что он «сыт по горло этими русскими свиньями». Она доложила об этом, хотя впоследствии Абрамов утверждал, что переводчица спутала слова свинина и свинья[12], и что они относились к меню в ресторане.

Скорее всего, навредила Бобби и открытка, посланная им Коллинзу: «Мне не нравится русское гостеприимство и сами люди. Похоже, я им тоже не нравлюсь». Прежде чем открытка отправилась в Нью-Йорк, она была прочитана русскими цензорами, и нелицеприятные слова Бобби попали в советскую прессу. Прошение Бобби о продлении визы было отклонено, и не-совсем-частная война с Советским Союзом, продолжавшаяся всю жизнь, началась.

Если отставить Бобби в сторону, то надо заметить, что в то время любому американскому гражданину было трудно оставаться в Москве. В середине июля сто тысяч возмущенных советских граждан, воспламененных контролируемой правительством прессой, осадили американское посольство на улице Чайковского, требуя, чтобы США вывели свои войска из Ливана. Разбили окна, напротив здания посольства сожгли портрет президента Эйзенхауэра.

Положение стало настолько серьезным, что Герхард Фишер, официальный отец Бобби, посчитал, что Джоан и Бобби грозит опасность. Под южноамериканским именем Херардо Фишер он написал Регине в Германию из Чили, выражая свою обеспокоенность. Он спросил Регину, что она собирается делать, чтобы вывезти Джоан и Бобби из страны. Он писал, что если она не проявит активности, то сам предпримет все возможные меры, но также добавил — несколько таинственно — что и неприятности ему не нужны.

Как раз, когда паника начала овладевать Региной, она получила телеграмму от официальных лиц Югославии, что они не только будут рады видеть Джоан и Бобби в качестве ранних гостей перед межзональным турниром, но и готовы устроить тренировочные матчи с сильными югославскими мастерами. Джоан Фишер, попавшая в неприятное положение в связи с поведением брата в Москве, отправилась в Белград вместе с ним, но покинула его за два дня до начала турнира, чтобы провести остаток лета со своими друзьями в Англии. 15-летний Бобби был, таким образом, оставлен на собственное попечение — но не надолго. Его окружили функционеры, шахматисты, журналисты и просто любопытные, и уже в первые часы после приземления в аэропорту он сидел за доской, играя, анализируя и обсуждая шахматы.

В 1958 году после отказа в продлении визы в России из-за его невежливого поведения, Бобби прибыл в Югославию вместе с сестрой Джоан.