Книга Битва цивилизаций. Секрет победы - Александр Севастьянов

О том, что соотношение церковной и светской книги в раннем периоде русской книжности соответствовало списку Волкова и Археографической комиссии, говорит и тот факт, что оно почти не изменилось ни в послемонгольском XV веке, ни в эпоху русских первопечатных книг, ни даже в куда более обмирщенном XVII столетии. Следует полагать, что такова была постоянная основа русского духовного интереса, его характерный вектор, национальная особенность.

Эта особенность бьет в глаза при сравнении репертуара русских и западных инкунабул. В последнем случае научная, познавательная литература занимает гораздо большее место: свыше 30 % наименований против 2,7 %, разница более чем десятикратная.

Сам Сапунов признает: «Книги церковного обихода переписывались сотни и тысячи раз, памятники церковной литературы — десятки и сотни, а “Изборники” изготовлялись в одном-единственном экземпляре по вкусу заказчика»[60]. Между тем, именно «Изборники» — средневековые энциклопедии — содержали в себе, наряду с богословскими рассуждениями, упомянутую Сапуновым «огромную сумму информации»: сведения по астрономии и астрологии, математике и физике, зоологии и ботанике, истории и философии, грамматике, этике и логике. Но эти знания, большей частью переводные, оставались безвыходно в кругу немногих избранных русских читателей. К их числу относились, в первую очередь, некоторые князья, например, Иван Калита, в отличие от своих детей.

Приведу яркий пример. Благодаря трудам акад. А.А. Шахматова и знатока древнерусского летописания М.Д. Приселкова известно, что в 1037–1039 гг. при Софийском соборе был составлен древнейший летописный свод, при составлении которого использовались книги исторического содержания, греческие хронографы, русский актовый материал и т. д.[61] Большая часть этих материалов была переводной; при Ярославе шел активный книгообмен с разными странами, им было не только организовано книжное производство, но и создан штат русских переводчиков. Ими или их коллегами были переведены «Хроника» Георгия Синкелла и Георгия Амартола, византийский эпос «Девгениево деяние», «История Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, «Повесть об Александре Македонском» («Александрия»), о гордом царе Адариане, переведенная с арабского древнейшая ассиро-вавилонская «Повесть об Акире Премудром» и даже христианизированное житие Будды («Повесть о Варлааме и Иосафе»).

Среди уцелевших до наших дней книг — славная «Пчела», переведенная до 1119 г., которая знакомила в отрывках с текстами Аристотеля, Платона, Гомера, Плутарха, Пифагора, Ксенофонта, Демокрита, Эврипида, Геродота, Демосфена, Сократа, Эпикура, Зенона и др. (образ медособирающей труженицы прозрачен). На Гомера ссылается также Ипатьевская летопись под 1232 г. («яко же Омир…»), но, по правде сказать, оная ссылка в тексте Гомера не найдена.

Кто, кроме княжеской семьи, имел постоянный доступ к этим сокровищам? Точно не известно, но вряд ли многие.

При всем этом основной поток в XI–XII вв. составляла, все же, житийная и богословская литература, переведенная с греческого языка, поступающая из Византии и Болгарии[62]. Лишь в виде исключений имелись переводы с латинского, древнееврейского[63]. А между тем, международным языком науки к этому времени уже прочно стала латынь, которая с раннего средневековья была основной основ школьного образования во всех странах Запада[64]. Однако именно переводы с латыни на православную Русь не шли. Огромный пласт знаний отсекался от русского читателя по соображениям религиозной гигиены.

Некоторые ученые находят положительный смысл в том, что русская средневековая письменность «основывалась на родном русском языке, а не на латыни, чуждой многим народам Запада (германским, кельтским, славянским). Русскому человеку достаточно было знать азбуку, чтобы приобщиться к культуре, а англичане, немцы, поляки, для того, чтобы стать грамотными, должны были изучать чуждую им латынь»[65]. Я же полагаю, что здесь мы сталкиваемся с очень характерным и очень отрицательным проявлением русского национального менталитета вкупе с огорчительными его результатами. Непонимание самоценности умственного труда (в данном случае — самостоятельного и добровольного изучения латыни как первой ступени к просвещению), следование путем наименьшего сопротивления в овладении знаниями вели к определенной атрофии ума. Главное же последствие сего ограничения в том, что через русскую азбуку наши предки могли приобщиться не к культуре, а лишь к ее небольшому и далеко не самому ценному сегменту.

В этой связи сочувствие вызывают, скорее, не европейцы, которым, бедняжкам, приходилось учить латынь, чтобы приобщиться к культуре, а русские, которых заботливые благодетели и наставники избавили от этой необходимости.

Показательно, что ранняя оригинальная русская литература XI–XII вв., если не считать юридических, дипломатических актов и летописей (ту же «Повесть временных лет» и т. д.), также носит вся в целом характер религиозного христианского назидания: церковные уставы, «Слово о законе и благодати» и другие проповеди митрополита Илариона, поучения и проповеди епископов Леонтия Ростовского, Серапиона Владимирского, Луки Жидяты Новгородского, Кирилла Туровского, митрополитов Данилы и Иоанна, а также целый ряд других «слов», поучений, житий святых (в том числе русских) богословских сочинений. Если даже византийская светская литература не привилась в круге русского чтения, что же говорить о западной или своей, домашней! Таким образом, как привнесенная извне, так и отечественная книга и литература на Руси представляют в духовном и культурном плане нечто единое, цельное.

Все вышесказанное позволяет подчеркнуть особый характер русской книжности, который в целом можно характеризовать как баснословный, далекий от позитивного знания (включать ли в эту характеристику весь массив религиозной литературы — дело вкуса читателя).