Книга Аргентина. Лонжа - Андрей Валентинов

Нельзя! Вечер только начался, впереди еще ужин, горячая бурда, не чай и не кофе, бутерброд непонятно с чем, они здесь, в «кацете», очень популярны, Германия – родина бутербродов…

Веки каменеют, со стуком рушась вниз, и тут же кто-то незримый щедро обмазывает их известковым раствором, густым, плотным, словно тесто. Без ужина можно и обойтись, многие так и живут – падают на нары, придя с работы, и открывают глаза только по утренней побудке. Верный путь в доходяги, надо открыть глаза, но их, кажется, уже нет. Темно, темно, совсем темно…

– Эй, Лонжа, проснись! Держи бутерброд!..

…Везде бежала тьма, и сон мой с ней; тогда я встал с одра отдохновенья…

– А? Я не… Спасибо. А ты?

– Ешь! Это от МОПРа, – непонятно, в шутку или всерьез сообщает Ганс Штимме. – И не спи, Пауль, сейчас нельзя, сам знаешь.

Напарник – единственный, кто называет его здесь по имени. Их рабочую «двойку» уже успели прозвать «черно-красной». Началось с носилок, полных кирпичей, теперь – тоже кирпичи, но уже вместе с раствором. «Красный» Штимме – каменщик, «черный» Рихтер – помощник, да и сам потихоньку учится. При носилках теперь «полосатые», они и на лопатах и на прочих «подай-принеси». Начальство торопит, подгоняет, Губертсгоф-утопленник разбухает, раздается вширь.

А еще их со Штимме называют «V Интернационал». Почему именно пятый, Лонжа так и не понял, но – прилипло.

Сон-камень ушел. Лонжа спрыгнул с нар, выпрямился, взял у напарника бутерброд. Масло?!

– Посылка была, – невозмутимо сообщил напарник. – Передали добрые люди. Это, Пауль, хорошая новость. А сейчас будет плохая… Ты съешь сначала.

Тонкий кусок хлеба исчез, не оставив следа. Даже масло растворилось без всякого вкуса.

– Саксонский Медведь разбушевался. Пьяный в дупель, вызывает по одному – и обрабатывает. Первого уже принесли.

Герра блокфюрера в роте сильно не любили. Медведь ничем не интересовался, ни разу не появился на стройке, зато регулярно вызывал к себе подчиненных «на беседу», особенно после бутылки шнапса. Иногда и вправду обходилось парой оплеух и разговором о победах национал-социализма, но куда чаще вызванных приходилось тащить прямо в барак с красным крестом на стене. Никто их там не лечил – бросали на цементный пол и запирали дверь.

– Ладно, – Штимме мотнул коротко стриженной головой. – Пойдем, про Америку расскажешь. Наши уже собрались.

Лонжа не возражал. Его импровизированные лекции на тему «А чего там, у янки?» были весьма популярны, уступая лишь вечным спорам на тему, где в лагере сильнее бьют – и как именно бьют. О таком в роте готовы спорить часами, горячо и со знанием дела.

«Про Америку» рассказывать было нетрудно, благо интересовались страной, а не им самим. Про цирк тоже спрашивали, хоть и не так часто, однако на этот случай у Лонжи имелся огромный запас баек, слышанных и читанных. Пока выручало.

Узкий промежуток между нар, стол, народу – не протолкнуться. Справа «черные», «красные» слева. Даже здесь не заходят за черту.

– О, Рихтер! Садись. Подвиньтесь-ка, ребята… Ну, рассказывай, чего там у «амис»? Правда, что они все тупые?

Дежурная реплика – сигнал к началу. Арена, прожектора, запах свежей стружки…

Ваш выход!

* * *

– Ловкий ты, – нахмурился Медведь, разливая шнапс по жестяным кружкам. – Надо было сразу в рыло. Такое наш шпрехшталмейстер любил. По репризе, значит, коверному пощечина полагается, а он – кулаком в нос, до кровавой юшки. Зрителям нравилось.

«Апач» Лонжа поймал, но на ногах не удержался. Хорошо еще успел вспомнить, чему на арене учили. Затылок уберег, боком ударился.

– Коверные, понятно, к герру директору, а тот – пальцем на дверь. Мол, не держим, новых найдем. А на дворе – безработица, зрителей хорошо если ползала. Куда уходить? Да вставай, Лонжа, я пьяный, а не сумасшедший.

…Один – в бараке с красным крестом, двое, хоть и с трудом, но добрались до роты своими ногами, упали уже там. Лонжа – четвертый.

Встал, присел к столу, отодвинул ладонью кружку.

– Не могу, развезет. Свалюсь.

– И правильно, – мотнул тяжелой головой бывший штурмовик. – От меня своими ногами не уходят. Так в роте и расскажешь, мол, сперва в морду, потом – шнапсу, а потом снова в морду, но промахнулся. Поверят!

Алкоголь ударил сразу. Мир пошатнулся, желтая лампочка под потолком вспыхнула ослепительным солнцем…

– Ешь! Особо не налегай, плохо будет. Чем здесь кормят, сам знаю. Глупость, конечно, работники сытыми быть должны. Я-то сам из цирковых, потомственный, а вот дядя, брат матушки, у меня бауэр, причем не из бедных. Батраков гоняет почище чем в «кацете», но – кормит.

Что дымилось в оловянной тарелке, Лонжа даже не пытался понять. Ложка, вторая, третья. Стой! Четвертая… Нельзя, сто-о-ой!

– А что тут творится, сам видишь. Воруют, со свистом, хоть руки отрывай. Только никто, понятно, не отрывает, у ревизоров тоже свой интерес. Не окосел еще, «униформа»?

Лампочка вновь ушла вверх, к некрашеному серому потолку, мир стал ровно, чуть-чуть перекосившись влево.

О-ко-сел…

– Еще нет, но скоро поплыву.

– Тогда слушай! – Медведь положил локти на стол, навалился, задышал тяжелым перегаром:

– Карел Домучик с тобой просил поговорить. Просил! Вежливый он, змея очкастая. Чтобы я, значит, тебе фитиль вкрутил по самые гланды на предмет субординации. Формально так оно и есть…

Лицом к лицу, глаза в глаза.

– У нас, у Черного фронта, всем Германское бюро верховодит, тех, кто в нем, сам Отто Штрассер назначил. Домучик – специальный представитель, вроде как надзиратель. Но прямо приказать не может, в бюро тоже умные люди сидят…

– Divide et impera, – не думая, проговорил он. Спохватился, хотел перевести, но Медведь только хмыкнул.

– Знаю, книжки читал. Еще скажи, что каждый член партии должен быть чекистом. Тоже мудрость! Так вот, я тоже приказать не могу, но совет дам: осторожнее с очкастым. Не провокатор – точно, но слишком уж себе на уме. Взглянет сквозь свои стеклышки: и ты вроде пешки на доске, сейчас под бой подставят. В общем, поступай по уму, ты, Лонжа, парень тертый. Ну, по второй! Только не вались сразу, скучно пить одному…

На этот раз мир устоял, но словно покрылся стеклом. Рука – вот она, рядом, а не двинешь. Чужой голос стал громче, загустел, потек в уши горячим свинцом.

– Ты, Лонжа, тоже себе на уме, с двойным донышком. Хочешь – молчи, а хочешь – скажи, потому как интересно… У вас в Штатах что, всерьез решили Ефрейтора сковырнуть?

Закусить язык? А зачем? Если Медведь из «стапо», беречься поздно.

– Не Ефрейтора. Поставят вместо него Борова, велика ли разница? Дело в системе, в национал-социализме.