Книга Девять жизней - Елена Шолохова

Зато после урока Елена Сергеевна, оправившись от первого шока, устроила мне настоящий допрос с пристрастием:

– Как?! Объясни мне – как такое возможно?! После твоего… после того случая, ну… когда тебе стало плохо на моём уроке, мне рассказали твою ситуацию. Что ты не можешь отвечать устно, что ты можешь выполнять только письменные задания. Твоя мама грозила судом… Я не жалуюсь, ведь понимаю, что она имела полное право – я действительно виновата. А ещё я выяснила, что с английским у тебя всегда были сложности.

Я разговаривала с Ниной Ивановной, я просмотрела твои тесты, диктанты, задания по аудированию – работы очень слабые, если не сказать хуже. А сейчас ты приходишь и не просто вызываешься ответить – ты… твой английский… это очень высокий уровень. И даже произношение…

Я не знал, как оправдаться. Хотя, если вдуматься – это даже смешно: оправдываться в том, что ответил слишком хорошо. Так что я просто пожал плечами. Пусть думает что хочет. Но Елена Сергеевна и не собиралась меня отпускать:

– Антон, я просто хочу понять – как человек может допускать в письменных работах столь нелепые, грубейшие ошибки и при этом так блистательно отвечать? Тебя не было чуть больше недели…

К счастью, зазвонил телефон и на экране высветилось: «мама». Я ответил на вызов и через пару секунд с огромным облегчением сообщил англичанке, что меня внизу ждёт мать и мне надо идти. Незамедлительно.

Мне и в самом деле стоило поспешить, потому что если Елену Сергеевну терзали сомнения и любопытство, то маму – беспокойство. Она и в прежние дни за меня тревожилась ежеминутно, а сейчас – вдвойне. И, как только я вышел из школы и сел в машину, она тут же обрушила на меня лавину вопросов: как прошёл день, как самочувствие, как настроение, не доставала ли новая англичанка, и прочее и прочее.

Я постарался успокоить маму, заверив её, что всё прекрасно и замечательно. К счастью, она торопилась вернуться на работу, и вскоре я остался в долгожданном одиночестве. Наскоро пообедав, принялся вновь бороздить Интернет в поисках нужных сведений. За три часа узнал уйму интересной и абсолютно бесполезной информации, но, по крайней мере, не скучал. Вечером мама снова пыталась подступиться с расспросами, но я, прикрывшись тем, что надо делать уроки, ускользнул в свою комнату.

На другой день Рогозин подкараулил меня у кабинета истории. Рывком сдёрнул сумку с плеча, ещё и пнул, чтоб отлетела подальше. Развернул меня к себе, и в этот самый миг я легонько, почти неощутимо, ткнул его двумя пальцами между бровями. Рогозин тотчас отшатнулся, потом грузно опустился на пол. Я и сам здорово перепугался – не переусердствовал ли? Я, конечно, старался едва задеть, но мало ли, вдруг он слишком чувствительный…

– Эй, – наклонился я к нему. – Ты как?

Тщательно осмотрел его. Рогозин выглядел ошалевшим, но ничего особо страшного не наблюдалось. Он меня даже послал:

– Отвали, урод! Вообще ко мне не подходи!

Больше Рогозин меня не задирал.

Глава 7

Жизнь моя изменилась кардинально! Учителя и одноклассники, поначалу впадавшие в ступор, как только я открывал рот, вскоре привыкли к «новому мне» и больше не донимали своими «как», «почему», «откуда». Даже Елена Сергеевна угомонилась, но… ударилась в другую крайность – взялась всюду меня выставлять. То на городской олимпиаде, то на районной, то ещё на каких-то конкурсах. По другим предметам тоже теперь всё было в ажуре, кроме математики и физики – с ними у меня, видимо, и в прошлом не складывалось. Но на фоне всеобщего внезапного и громкого успеха физик и математик не решались меня валить и даже порой откровенно вытягивали.

Дома тоже всё устаканилось. Мало-помалу родители свыклись с тем, что я больше не какой-то там диковатый социофоб с ворохом странностей, а вполне нормальный парень. А то, что теперь умею и знаю чуть больше, чем раньше, – так это оттого, что я под воздействием сильного толчка, стресса, потрясения (назвать можно как угодно) неожиданно раскрылся, преодолел психологические преграды – в общем, выполз из футляра и предстал истинным собой, без надуманных комплексов. К такому заключению пришёл мой психотерапевт, к которому на первых порах мама меня всё же водила. А Светлана Петровна твердила: «Я всегда говорила, что мальчик необычайно талантлив! Вспомните его диктанты! А его сочинения!»

Резко изменилось отношение ко мне и у одноклассников. Не то чтобы я стал супер-пупер-популярным, но никто и не думал больше насмешничать или как-то меня цеплять. И заговаривать со мной теперь не считалось позорным. Наоборот, меня стали приглашать на дни рождения или просто прогуляться. Впервые за все годы! Хотя я всё равно никуда не ходил и по старой привычке держался особняком. Однако, чем больше я отказывался, тем, казалось, всё чаще, всё активнее пытались меня куда-то вытянуть, зазывали туда-сюда, а порой прямо-таки душили своим дружелюбием. Даже Рогозин, который поначалу приставал с расспросами, как это мне, хлюпику, удалось его, спортсмена, уделать, и просьбами: «Научи своему секрету!», стал уговаривать заглянуть в их клуб – он занимался хоккеем. Зачем, спрашивается? Уж к хоккею-то я точно никаким боком.

Единственный человек во всём классе, кто не трогал меня, а порой, похоже, даже избегал, – это Маша Ларионова. Иногда мы встречались взглядами, но она тут же отводила глаза. Впрочем, задевала меня не поспешность, с которой она отворачивалась или вообще отходила подальше, лишь бы рядом со мной не оказаться, а выражение, что явственно читалось в её взгляде. Насторожённость ли, подозрение, тревога? Не знаю, но мне это не нравилось.

Близился декабрь, а я ни на шаг не продвинулся в поисках и попытках вспомнить своё воплощение под номером семь. Пруд и лодка, лодка и пруд – вот и всё, что мог выжать из себя. Одно радовало – жуткое видение утопленницы вроде как успокоилось, по крайней мере, больше ко мне не являлось. Хотя с тех пор я и нервничать перестал. Не знаю, как так вышло, но я словно в одночасье нарастил невидимую броню, тогда как раньше, казалось, жил вообще без кожи, с оголёнными нервами: одно недоброе слово, один насмешливый взгляд – и чувствовал, как начинают гореть щёки, шея, уши, как яростно и оглушительно стучит в висках, как мечется за рёбрами загнанной пичугой сердце, как где-то там же, в груди, рождается неконтролируемая дрожь и стремительно расходится по всему телу. И вот уже руки-ноги становятся ватными, язык не слушается, да и сам я весь деревенею. Именно тогда являлась Она. Теперь же вывести меня из себя сложно. То, что прежде выбивало почву из-под ног, почему-то больше не пронимает. И дело не в насмешках и издёвках – с этим сейчас стало, слава богу, спокойно. Я научился общаться с людьми, любыми – взрослыми и ровесниками, знакомыми и совсем чужими. И не испытывал больше ни малейшего волнения. Казалось, жить бы да радоваться, но не давало покоя смутное чувство, что я должен что-то сделать, исправить некую ошибку или даже искупить вину… Но какую и как – поди разберись.

Во второй четверти объявили районный конкурс сочинений «Золотое перо», приуроченный ко дню рождения Фёдора Михайловича Достоевского. Вообще-то, подразумевалось, что участие будет добровольным, но желающих не сыскалось, так что Светлана Петровна привлекла к этому делу меня и Ларионову. Причём Машу взяли вроде как запасной вариант, «на всякий случай», а все надежды и чаяния возлагались на меня. А я не хотел! И в силах своих не был уверен. И открещивался как мог – ну какое я перо золотое? И мыслей глубоких у меня нет – всё по верхушкам скачу. И образы расписывать не умею, и идею могу не разглядеть. К тому же тропы и фигуры речи путаю.