Книга Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Понимая, что короля Иоанна словами не проймешь, царь Симеон предпринял небольшую прогулку по шведским владениям. Истинно прогулку, ибо взял с собой всего семь тысяч детей боярских, восемь тысяч стрельцов и казаков да четыре тысячи татар, а пушек не брал вовсе, чтобы не стесняли передвижения. Собственно, в пушках и не было нужды, города Леаль, Лоде, Фикель, Гаспаль сдались без сопротивления, Падис закрыл было ворота, но, посидев месяц в голодной блокаде, покаянно распахнул их, Ревель же Симеон оставил в стороне.

После этого он отправился на юг и подошел к исконно русскому городку Кокенгаузену. Там он столкнулся с неприятным сюрпризом: жители города объявили, что они теперь государю московскому не подчиняются, что они теперь под рукой короля ливонского Магнуса, и передали царю Симеону охранную грамоту, в которой король Магнус просил русского царя «не беспокоить его верноподданных». Голдовник-то наш решил стать королем не только на бумаге! Сговорился с жителями и занял города Амераден, Ленверден, Роннебург, Венден, Оберпален, уж и на Дерпт нацелился. Поистине безумие им овладело, иначе как объяснить, что он предложил царю Симеону начать с ним (!) мирные (!!) переговоры (!!!). В ответ на это Симеон приказал Магнусу немедленно пасть к его ногам, а для пущего вразумления перебил всю немецкую свиту Магнуса. Подействовало. «Глупец! — корил Симеон распростертого ниц Магнуса. — Тебя взяли в приличную семью, одели, обули, землицу дали, а ты что удумал — бунтовать!» Для наказания посадили Магнуса на несколько дней на хлеб да воду в лачугу без крыши, печки и постели, лишь с подстилкой соломенной, но тем и ограничились, простили и даже несколько городков пожаловали для прокорма семьи.

Наведался царь Симеон и в Курляндию, под польской властью тогда находившуюся, Ригу, как и Ревель недавно, стороной обошел, но многие другие городки и замки посещением своим почтил. Нагрянув же нежданно в Вольмар, захватил там в плен гетмана литовского Александра Полубенского. И хоть честил его царь Симеон за глаза скоморохом, дудою, пищалью, самарой, разладой и нефирью, но при встрече личной никакого неуважения не выказал, все ж таки свояк князя Андрея Курбского, да и в Литве человек не последний. Все пленные литовские паны если и были посажены, то за стол царский, и тот пир богатый надолго им запомнился. Гетман Полубенский ответил встречной любезностью — приказал всем польским и литовским гарнизонам в Ливонии прекратить ненужное сопротивление.

Расставались друзьями до гроба. Напоследок царь Симеон одарил панов литовских шубами, кубками, ковшами, всем прикладом, что в поход с собой брал, — не тащить же обратно! И, отпуская пленных на родину, велел передать на словах королю Баторию, чтобы прислал тот своих послов в Москву, отдался бы на царскую волю во всем, и будет тогда между Русью, Польшей и Литвой мир вечный.

Все соседи наши, и ближние, и дальние, правильно цель похода Симеонова поняли. Потянулись в Москву послы польские, шведские, датские, били челом о мире. И мы, повинуясь извечному нашему миролюбию, никому не отказывали.

Казалось, что наступили благословенные времена. За немногие годы Симеонова правления вознеслась держава Русская на вершину силы и славы. Воистину воскресла великая империя ханская!

Глава 5

Сожжение соломенного пугала

[1576–1582 гг.]

Увы — казалось! Иной раз Господь возносит нас на вершину могущества лишь для того, чтобы затем за гордыню нашу низвергнуть в пучину лишений и страданий. Вот и тогда расплата последовала очень быстро, настолько быстро, что мы даже не успели насладиться миром, тишиной и спокойствием.

Не знаю, какой из многих ударов, обрушившихся на нас, был для меня самым тяжелым. Но уж коли говорил я о делах государственных, так и начну с них. Видит Бог, я не нарочно выбирал самое легкое, но так получилось.

Аукнулось нам досадное упущение с избранием короля польского! Всегда я говорил, что нельзя допускать до трона безвестных выскочек! Как можно доверять управление державой человеку, не знакомому с тайной наукой управления, не знающего правил древних, установленных в отношениях государей венценосных, не ведающего неписаных договоров между ними, союзов вековых и высоких общих целей, и в конце концов не проникшего в сердце народное и не чувствующего его чаяний и устремлений. И не в том дело, что Стефан Баторий был для народов польского и литовского чужаком. Да приглашайте хоть варяга дикого, но непременно государя прирожденного. А еще лучше, взяли бы немощного императора германского Максимилиана или беспечного сына его Эрнеста, не потому, что слабость их нам на руку, а потому, что они порядок знают.

Государь прирожденный может и не совершать подвигов великих, он может вообще ничего не делать, а все во благо державе будет. Государю прирожденному ничего никому доказывать не надо: его права от Бога и ответ он только перед Ним держать будет. А выскочке каждый день на троне заново утверждаться нужно, показывать всем, что занимает он престол высокий по заслугам своим, держать постоянно отчет перед народом, который считает себя вправе при ошибке малейшей, истинной или кажущейся, скинуть властителя и вернуть его к состоянию исходному, в безвестность и прозябание. Выскочка просто вынужден являть свидетельства деяний великих, при этом не может затевать никаких дел долгосрочных, вот и остается у него путь единственный — воевать, воевать и опять воевать, двигаться от победы к победе, постоянно помня, что первое же поражение станет и последним.

В таком положении и оказался Баторий и принялся крушить неистово все вокруг. Оно бы ничего страшного, пусть себе порезвится немножко, такая у него служба королевская, но Баторий меры не знал. А еще он не знал правил, о которых я выше говорил, поэтому буйство его представляло угрозу реальную для всех стран, европейских и азиатских, он нарушал сложившееся равновесие, ломал традиции давние, и все дворы царствующие, забыв о мелких разногласиях, объединились в стремлении потушить этот пожар. Но до этого немало времени прошло, и Баторий успел много дров наломать.

Впрочем, чего было от него ожидать? Если на престоле шведском сидели потомки мясника и купчишки Густава Вазы, то на польский явился истинный крестьянин. Видели бы вы его! Низкого роста, кряжистый, нос длинный и прямой, как у цапли, лоб низкий, волос черный, в маленьких глазках одна суровость, и ни тени улыбки на тонких устах. Это я вам портрет его описываю — воочию с ним столкнуться Господь миловал! Но ведь все портреты врут и льстят, так что можно представить, каким мерзким и нецарственным был его облик на самом деле. Нравы и привычки его тоже выдавали в нем простолюдина, о чем я немало слышал от поляков и литвинов. О внешности не заботился, изящества не знал и не имел, правил поведения во время церемоний разных, за столом или во время приема послов опять же не знал и не соблюдал. Образования не имел, языков не ведал, даже с народом своим, Богом ему по недосмотру вверенным, говорил на вульгарной латыни, за все годы правления своего только и выучил по-польски, что «Пся крев!», но уж этим пользовался широко, к месту и не к месту, как крестьяне суют чеснок во все блюда. И это король польский! В стране, издавна славящейся изысканностью поведения, изяществом манер и высокой культурой!